Анатомия «кремлевского дела»

Но он не откликнулся на мольбу о помощи. Ирина отсидела свой срок, освободилась в 1951 году и отправилась на спецпоселение в Красноярский край. В Москву удалось вернуться лишь в 1956 году.

97

В те же дни допросили арестованную 20 марта Ольгу Давыдовну Каменеву, бывшую жену Льва Борисовича, сестру Льва Троцкого. В ходе допроса, проведенного Люшковым, Каганом и оперуполномоченным 2-го отделения СПО Яхонтовым, никаких важных показаний получено не было. Ольга Давыдовна очертила круг своих знакомств, в который входили машинистка-стенографистка Женя (несмотря на то, что Женя посещала Ольгу Давыдовну каждый день, та не удосужилась узнать ее фамилию), дядя Каменева – инвалид и пенсионер Я. И. Кауфман, скульптор Б. Ю. Сандомирская и племянники – дети старшего брата Троцкого А. Д. Бронштейна. Выяснилось также, что недавно заходил Н. Б. Розенфельд – сообщить об арестах бывшей жены и сына и посоветоваться, стоит ли обращаться к Енукидзе для выяснения причин. Ольга Давыдовна, по ее словам, отсоветовала. Она явно была напугана столь ужасными новостями и, узнав, что Борис Розенфельд по работе контактировал с бывшим секретарем Каменева Ф. И. Музыкой, только и спрашивала у Николая Борисовича, не болтал ли Борис лишнего. Но оказалось, что лишнее выболтал на допросе 5 марта сам Николай Борисович. Теперь, припертая к стене его показаниями, Ольга Давыдовна вынуждена была подтвердить, что, пока Каменев был в минусинской ссылке, Николай Борисович действительно заходил к ней, чтобы прочесть письма, присылаемые оттуда братом. В одном из писем Каменев интересовался “настоящими причинами” смерти Аллилуевой. Подбадриваемая следователями, Ольга Каменева показала:

Я расценивала это письмо таким образом, что Каменев был уверен в том, что Аллилуева умерла неестественной смертью… Я дала это письмо прочесть Н. Б. Розенфельду, с которым я комментировала его содержание, и сказала ему, что Аллилуева покончила жизнь самоубийством, так как ее довел до этого Сталин [738] .

Следователи тут же резюмировали: “первоисточником к.-р. клеветы, распространявшейся в связи со смертью Аллилуевой, является Л. Б. Каменев” [739] .

738

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 94.

739

Там же. Л. 95.

Аресту Ольги Давыдовны предшествовал арест ее сына Александра Каменева 5 марта 1935 года. По итогам “кремлевского дела” Александр получил три года ссылки в Алма-Ату (где 17 августа 1936 года, перед самым началом второго судебного процесса над отцом, был вновь арестован), а Ольга Давыдовна была сослана на пять лет без права проживания в Москве и Ленинграде. Но это стало лишь прелюдией к ее последующему заключению под стражу и расстрелу в 1941 году в составе группы заключенных Орловской тюрьмы.

98

Двадцать третьего марта верхушка СПО принялась за допрос только что арестованной сталинской уборщицы А. Г. Корчагиной [740] . 30-летняя Корчагина происходила из крестьян села Мордвинова Ряжского района Рязанской губернии. Живя в деревне, она до 1925 года батрачила в хозяйстве арендаторов Мячиных, а после того, как те переехали в Москву, последовала за ними и устроилась домработницей у некой Л. А. Левинцевой, подрабатывая также и у Мячиных. В 1929 году А. И. Мячина устроила Корчагину на работу в Кремль – двоюродная сестра Александры Ивановны была замужем за начальником Гражданского отдела комендатуры Кремля Н. Г. Тесловым. В 1931-м Корчагина вступила в ВКП(б) – рекомендацию она получила от Теслова и его секретаря Ксенофонтова. Теслов же рекомендовал ее для работы в квартире Сталина. Успешная карьера была прервана “кремлевским делом”: выяснилось, что, находясь в 1933 году в ведомственном доме отдыха “Тетьково”, Корчагина слишком разоткровенничалась с “Милей” Бурковой и Клавдией Синелобовой, с которыми вместе отдыхала. Разговоры шли, конечно, о Сталине и о самоубийстве Аллилуевой. На допросе Корчагина клялась, что всем говорила, будто Аллилуева умерла от разрыва сердца, о чем ей сообщила сталинская экономка Каролина Тиль. Напротив, это якобы ей Синелобова и Буркова доказывали, что смерть Аллилуевой была неестественной. Но при этом о “клевете” библиотекарш член партии Корчагина никому не сообщила, да еще и вела разговоры о сталинской жене с той же Левинцевой, а также с секретарем ячейки комендатуры Кремля Митрухиным и с уборщицами М. И. Калинина, А. А. Андреева и А. И. Микояна. И Мячиных посетила в 1934 году с теми же разговорами. В тот же день арестовали Александру Ивановну Мячину. Ее муж, Петр Иванович, успел скрыться, так как опасался ареста по другому, уголовному, делу. Однако, как можно узнать из мемуаров Сергея Раевского, Мячина (которого Раевский, вероятно по забывчивости, называет Владимир) позже все же арестовали по бытовой статье, и приговора они с Сергеем ожидали в одной камере Бутырки. Александру Ивановну Мячину допросили уже в конце следствия, 19 апреля 1935 года [741] , но ничего не добились, поскольку Мячина заявила, что не помнит, о чем говорила с Корчагиной в 1934 году, а на вопрос о причинах смерти Аллилуевой Корчагина якобы ответила, что ей об этом ничего не известно. Но, на свою беду, Александра Ивановна показала, что слышала от уже умершей к тому времени родственницы мужа версию об убийстве Аллилуевой Сталиным и что пересказывала ее и Корчагиной, и Марии Тесловой. Да и Корчагина показала, будто Мячина ей это говорила. Поэтому чекистское Особое совещание приговорило Мячину к трем годам лагерей. П. И. Мячин получил еще больший срок, но по “бытовой” статье – он, по воспоминаниям Сергея Раевского, “занимался поставкой в армию лошадей и их выбраковкой. Потерял крупную сумму казенных денег и для ее восполнения совершил аферу, на которой погорел”. Судя по базам данных репрессированных, в 1943 году он находился в Ухто-Ижемском ИТЛ, где был повторно арестован и получил 10 лет по 58–10 (правда, имеется информация о его оправдании по уголовной статье в марте 1943-го, но повторный арест датирован апрелем, а осуждение по 58–10 августом того же года).

740

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 147–151.

741

Там же. Д. 111. Л. 199–202.

99

Двадцать восьмого марта была вновь допрошена Клавдия Синелобова. Дмитриев и Черток опять взялись за выяснение уже набивших оскомину подробностей распространения “клеветы” на вождя – на этот раз их интересовало, кто кому впервые сообщил о неестественном характере смерти Аллилуевой. Тут их ждало разочарование, поскольку Синелобова, хоть и призналась, что рассказала сталинской уборщице Корчагиной об отравлении Аллилуевой Сталиным, та в ответ замахала руками, уверяя, что уже знает об этом, и в свою очередь добавила новых подробностей:

Корчагина в клеветническом духе рассказывала мне о личной жизни Сталина: о его якобы жестоком отношении к своему старшему сыну и к матери Аллилуевой и о якобы предполагаемом браке между Сталиным с родственницей Кагановича… Добавляю, что Корчагина рассказывала мне о том, что в квартире Сталина происходят заседания Политбюро, которые она иногда обслуживает [742] .

Все это следователи, разумеется, квалифицировали как злейшую антисоветскую агитацию и пропаганду, и Корчагина из всех осужденных по делу уборщиц (не считая Кочетову) получила от ОСО наиболее тяжелый срок – 3 года лагерей.

742

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 41.

Затем последовали вопросы о квартире Сталина, и среди прочего “выяснилось”, что Н. А. Розенфельд живо интересовалась местонахождением новой квартиры Сталина, а Синелобова сообщила ей, что вождь переехал в квартиру Бухарина. И вообще, добавила Клавдия,

обычно в разговорах со мной Розенфельд старалась у меня выяснить какие-либо данные о том, где помещается квартира Сталина, как поставлена охрана в Кремле и так далее [743] .

А вот зачем Розенфельд это выясняла, Клавдия не знала, хоть убей, а спрашивала об этом именно Клавдию потому, что брат Клавдии – Алексей Синелобов связан с охраной Кремля. Следователи пустили в ход все свое “чекистское обаяние”, перед которым трудно было устоять, и Клавдии пришлось добавить:

743

Там же. Л. 43.

Должна признать, что я понимала, что у Розенфельд были какие-то злобные намерения против Сталина, т. к., говоря о нем, она всегда отзывалась с большой злобой и ненавистью [744] .

Но следователи пошли дальше и прямым текстом заявили Синелобовой, что она уклоняется от дачи искренних показаний. Ведь на самом-то деле Розенфельд не просто расспрашивала Клавдию, а хотела через нее “установить связь” с Алексеем и привлечь его к своему чудовищному заговору против вождя. При этом следователи зачитали Клавдии фрагмент из эпохальных показаний Мухановой от 8 марта 1935 года о террористических группах в Кремле:

744

Там же. Д. 110. Л. 44.

2-я группа – из военных в комендатуре Кремля, – из ее состава мне известен Синелобов, связанный с Розенфельд через свою сестру, входившую в первую группу [745] .

Чекисты сами же придумали пять “террористических” групп, заставили Муханову подписать выдуманные ими показания, угрожая расстрелом, а теперь использовали эти фантазии для давления на других подследственных. Но выдумка их была настолько нелепой, что Синелобова давлению не поддалась и наотрез отказалась признавать свое содействие в привлечении брата к участию в подготовке теракта. Следователям также не удалось добиться определенного ответа на вопрос о том, знала ли Розенфельд о “связи” Синелобовой с уборщицей Корчагиной. Чувствовалось, что фантазия следствия иссякает, а само следствие постепенно заходит в тупик, хотя на этот раз для чекистов в этом не было никакой трагедии – открытый процесс не планировался, дело носило характер “соцзаказа”, а заказчик особой придирчивостью и щепетильностью не отличался и в детали вникать не желал. Нужно было создать лишь видимость существования заговора, а то, что чекистский замысел противоречил здравому смыслу, – никого не волновало.

745

Там же. Д. 108. Л. 67.

100

В конце марта произошло еще одно событие, которое придало новый заряд энергии “кремлевскому делу”. 29 марта на своей квартире (в номере 38 гостиницы “Люкс” на улице Горького) был арестован заведующий лендерсекретариатом Южной и Центральной Америки Коминтерна Георгий Борисович Скалов (использовавший в своей нелегкой и ответственной работе псевдоним Синани). В Февральскую революцию сын разорившегося помещика и прапорщик-артиллерист Георгий Скалов оказался в Петрограде и был избран в члены Исполнительного комитета Петросовета, примкнув к меньшевикам. После большевистского октябрьского переворота он первое время участвовал в вооруженной борьбе против новой власти и в декабре 1917 года был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. В январе его освободили, и он скрылся из Петрограда в провинцию. Принял участие в ижевском антибольшевистском рабочем восстании, а после этого, поняв, что выгоднее перейти на сторону победителей, стал советским служащим, поступив по протекции Д. Б. Рязанова, с которым был знаком с прежних времен, в архивное ведомство. Позже в Самаре он, заручившись поддержкой Ш. З. Элиавы, которого знал по совместной работе в Петросовете, поступил на военную службу и в качестве члена Турккомиссии был направлен в Туркестан для советизации Хивы. В Ташкенте, где никто (кроме таких же, как он, бывших меньшевиков) не знал о его меньшевистском прошлом, Скалову удалось без затруднений вступить в партию. Последовали несколько лет работы в Туркестане; побывал Скалов и делегатом Х съезда РКП (б) и получил орден Красного Знамени за участие в подавлении Кронштадтского восстания. В конце 1922 года Скалов приехал в Москву, где был на год назначен ректором Института востоковедения. Затем вновь Туркестан, потом командировка в Китай в качестве военного советника, учеба на Восточном факультете Военной академии РККА, работа в Разведупре Штаба РККА, командировка в Монголию и, наконец, 16 сентября 1930 года зачисление в штат Коминтерна – сначала инструктором орготдела, а затем одним из тройки ответственных секретарей Латиноамериканского лендерсекретариата. На пике карьеры, безжалостно прерванной арестом, Скалов единолично заведовал этим лендерсекретариатом, переименованным по его же инициативе в Лендерсекретариат Южной и Центральной (или Караибской) Америки.

101

В преддверии ареста Г. Б. Скалова была в очередной раз допрошена Екатерина Муханова. Важным для следствия допросом руководили начальник СПО ГУГБ Молчанов и его заместитель Люшков, а вел его, как всегда, опытный следователь Каган. Для начала он обвинил Муханову в том, что та скрывает от следствия участие своих родственников в Белом движении. Судя по протоколу, Муханова сначала отказалась давать показания на родственников, объясняя это тем, что они, мол, не имеют отношения к ее “контрреволюционной” деятельности. Но затем признала, что покойный отец служил офицером-артиллеристом в армии Колчака, а брат Константин и сестра Мария были бойскаутами до прихода белых и во время их пребывания в Самаре [746] . Кстати, сама Муханова, похоже, без всякого пиетета относилась к скаутскому движению. Как вспоминал впоследствии ее знакомый Алексей Симуков,

746

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 243–244.