Анатомия «кремлевского дела»

Интересно, что Каменев якобы опасался не “проявления чувств” со стороны благодарного населения, а наоборот, старался это население оградить от собственной вспыльчивости. Верится с трудом, но следователь выражать сомнений не стал и, похоже, занес это показание в протокол в неизменном виде.

Далее следователь вновь вернулся к вопросам о библиотекаршах, но Леон Евграфович смог лишь дополнить перечень сплетен о руководящих товарищах, услышанных им от Мухановой и Розенфельд:

Вспоминаю, что в одно из моих посещений Н. А. Розенфельд в сентябре 1934 г. она в присутствии Мухановой расспрашивала меня, кто из членов Правительства был за истекший летний сезон в доме отдыха ГАБТа; в частности, были ли там Ворошилов и Енукидзе. Спрашивая меня о Ворошилове, Н. А. Розенфельд рассказала мне клеветническую версию контрреволюционного характера о личной жизни Ворошилова, о том, что он сожительствует с какой-то артисткой. Об Енукидзе Н. А. Розенфельд говорила в восторженном духе, как она вообще всегда о нем говорила. Она называла Енукидзе обаятельной личностью – это ее выражение помню текстуально. Н. А. Розенфельд и раньше мне говорила, что в трудное для нее время она всегда обращается лично к Енукидзе и он оказывает ей всемерную поддержку. Рассказывая мне об Енукидзе, Н. А. Розенфельд отмечала, что у Енукидзе имеется слабость к женщинам. Перебирая в разговоре с Мухановой любовниц Енукидзе, Розенфельд называла мне фамилии этих женщин, каковые я теперь вспомнить не могу [727] .

727

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 14–15.

Леон Евграфович рассказал, что обращался к Розенфельд, чтобы та устроила ему встречу с Енукидзе – Хосроев якобы хотел рассказать тому о “безобразиях”, творившихся в доме отдыха ГАБТа “Поленово”, которым Хосроев тогда заведовал. Под безобразиями Леон Евграфович имел в виду факт проживания в “Поленове” сына бывшего владельца поместья, известного художника В. Д. Поленова. Официально усадьба “Поленово” была с 1932 года арендована Большим театром с правом Поленова-младшего на проживание в ней. И хотя в тот раз у Хосроева не получилось выжить сына художника из дома отдыха, Поленова-младшего все же арестовали в 1937 году, и он шесть лет провел в лагерях.

Под конец допроса Славатинский не мог по традиции не потребовать у Хосроева признательных показаний о практической подготовке теракта против вождя. Но Хосроев таких показаний не дал, заявив, что хоть и слышал фразу Розенфельд об убийстве вождя, но значения ей не придал, а предложений о практическом осуществлении убийства не получал. И на следующем допросе 28 марта [728] Славатинский уже допрашивал Хосроева на отвлеченные темы – о “белогвардейцах”, окопавшихся в системе уральского Облконупра, где Леон Евграфович и сам подвизался до самого ареста. Давая показания, Хосроев оговорил фотографа Московского ипподрома Н. А. Алексеева, по линии которого “белогвардейские элементы Свердловского Облконупра” якобы поддерживали связь с Москвой. Был и еще один допрос Хосроева, протокол которого Сталину не направлялся, – в ходе него Хосроев, видимо, дал дополнительные показания на Алексеева, а также на студента Московского ветеринарного института Н. П. Блохина (Алексеев и Блохин были искусственно включены в число фигурантов “кремлевского дела” и получили от ОСО по три года ссылки).

728

Там же. Л. 46–54.

96

Двадцать восьмого марта на допрос была вызвана Ирина Гогуа. Ирине Калистратовне удалось пережить Большой террор и даже оставить воспоминания о пережитом. В официально оформленном протоколе ее допроса [729] ничего интересного не содержится. Следователь Голубев расспрашивал ее о родителях, о знакомых, о сплетнях по поводу смерти Аллилуевой, о Л. Н. Минервиной. Под конец, если верить протоколу, он предъявил ей обвинение в клевете на вождей и антисоветской агитации, которое Ирина отвергла. Родители Ирины (грузинский меньшевик К. Г. Гогуа и Ю. Н. Кольберг) были знакомы с Енукидзе и Сталиным еще с дореволюционных времен, да и сама Ирина была лично знакома с вождями – Енукидзе, к примеру, был крестным отцом ее брата. С 1927 года Ирина работала в ЦИК СССР, сначала в секторе статистики, затем – секретарем бюджетной комиссии. Свои отношения с семьей Сталина она в воспоминаниях описывала таким образом:

729

Там же. Л. 25–31.

В 1928 году мне дали отпуск в январе. Я пришла к Наде страшно расстроенная. Пришел Иосиф и спрашивает: “Чего она такая злая?” Надя объясняет: “Дали отпуск в январе, не знает, куда ехать”. Сталин говорит мне: “Поезжай куда-нибудь за границу”. Я ему отвечаю, что, мол, кто меня пустит и куда ехать? Тогда он говорит: “Ну, есть у тебя кто-нибудь за границей?” А Вера Николаевна Кольберг, тетка моя, была замужем за эсером Борисом Бартольдом. А его старший брат работал в Финляндии в торгпредстве. И я сказала об этом Иосифу. Тогда он говорит: “Вот и хорошо. Анкету тебе Надя даст. Заполнишь и принесешь”. Паспорт заграничный я получила в секретариате Иосифа Виссарионовича. И таким образом, я поехала в Финляндию… Вообще, он всегда уговаривал меня бросить работу. “Нечего тебе делать в этом курятнике, иди учиться. Куда хочешь. Хочешь в театр – иди в театр” [730] .

730

Червакова И. Песочные часы: История жизни Ирины Гогуа в восьми кассетах, письмах и комментариях. Дружба народов, 1997, № 4, с. 59–104; № 5, с. 75–119. Электронное издание, https://vgulage.name/books/gogua-i-k-pesochnye-chasy-avtor-chervakova-i/, с. 81.

Или вот так:

Я постоянно бывала на даче в Зубалове [до самоубийства Н. С. Аллилуевой. – В. К.], это за Барвихой. Это еще была чудная дача. По-моему, 1927 или 1926 год. Первый этаж занимал Бухарин, тогда говорили “Бухарчик”, со своей первой женой. Второй этаж – Иосиф с Надей [731] .

Или вот так:

Я очень хорошо помню одну “чудную” встречу после его статьи “Головокружение от успехов”. Когда Иосиф Виссарионович появлялся у нас в коридоре наверху, тогда Политбюро уже переехало в Кремль, было распоряжение: когда он появлялся в коридоре, не выходить из кабинетов. А мне надо было кое-куда. Я выскочила, пробегаю мимо секретной части, Коля Обухов был начальником, он в щелку говорит мне: “Ты что, с ума сошла?” А навстречу идет Иосиф, говорит: “О, ты что так похудела?” Я отвечаю: “Болею”. Сталин: “Но ты так похудела, наверно, головокружение от успехов?” Дверь в секретную часть закрылась [732] .

731

Там же.

732

Там же. С. 82.

Когда пришло время обзаводиться собственной жилплощадью, Ирина Гогуа получила сперва комнату в коммуналке (в связи с рождением дочери Татьяны) по адресу Спасопесковский переулок, 3/1. А затем переехала в дом “Кремлевский работник”, № 16 на Малой Никитской, где ее и арестовали в ночь на 22 марта. Ирина вспоминала:

Взяли меня с температурой 38, а у меня ведь была трехлетняя Танька, я боялась, что ее разбудят… Был такой мартовский день, теплый. Я решила, не буду вызывать врачей, поеду сама в кремлевку. Вызвала машину, поехала. Меня там выругали, единственное послабление сделали, разрешили принять ванну и вымыть голову, но велели лежать. Машину я, конечно, отпустила… и, когда села в автобус, то встретила нашего управдома, который, увидев меня, сказал: “О, что это ты так плохо выглядишь?” Я говорю: “Я-то болею, а почему вы так плохо выглядите?” Он, нагнувшись ко мне, тихо сказал: “Как ты думаешь, ни одной ночи не сплю. Что, приятно, думаешь, к тебе ночью прийти?” Он ко мне ночью не пришел, прислал старшего дворника [733] .

733

Червакова И. Песочные часы: История жизни Ирины Гогуа в восьми кассетах, письмах и комментариях. Дружба народов, 1997, № 4, с. 59–104; № 5, с. 75–119. Электронное издание, https://vgulage.name/books/gogua-i-k-pesochnyechasy-avtor-chervakova-i/, с. 90.

События развивались быстро:

Меня на Лубянку привезли – обычно в таких случаях в бокс попадаешь, а меня привезли – и сразу в камеру. И когда меня ввели в камеру, там было три человека, четвертая койка пустая, незастеленная, и я сразу… Когда выяснилось, кто я и что я, то мне сказали, что здесь была Зина Давыдова, это одна из работниц Правительственной библиотеки, и что обвиняют нас в терроре. И я как-то сразу поняла, чем это пахнет, не говоря уже о том, что я работник Президиума ЦИКа и я очень хорошо знала это постановление [от 1 декабря 1934 г. – В. К.], появившееся после убийства Кирова… Так что я прекрасно понимала, чем это пахнет [734] .

734

Там же. С. 92.

Оставила Ирина для потомства и впечатляющий портрет следователя Голубева:

Привели меня на допрос… Колени у меня ходили ходуном, и руки тряслись, конечно. Когда меня ввели, я увидела огромного мужика рыжеволосого, с каким-то большим родимым красным пятном на щеке, с двумя ромбами, тогда еще были ромбы. Он представился: “Голубев”, и мне стало невероятно страшно… Я села на свои руки, чтоб он не видел, как они дрожат. И начался разговор, довольно крутой с ходу: тут и английская разведка, а главное, террористические настроения. Тут я не выдержала и сказала: “Господи, о чем вы говорите? Я восемь лет работаю в этом аппарате, восемь лет мимо меня ходят вожди всех рангов, говорят мне приятное и неприятное. Если бы я восемь лет ходила, начиненная динамитом, то уж, наверное, кого-нибудь взорвала” [735] .

735

Там же. С. 92–93.

Описывает Ирина и традиционные чекистские методы допроса:

Было несколько допросов, несколько ночей подряд. В последний раз, когда он крыл меня матом, кричал не своим голосом, я очень тихо ему сказала: “Гражданин Голубев… Если вы думаете, что я в таком тоне буду разговаривать, то вы ошибаетесь. Я говорить в таком тоне не буду”. Тут раздался совершенно дикий вопль, моталась какая-то линейка надо мной, он крыл меня матом и орал. В это время в открытых дверях появился небольшого роста, ярко выраженный еврей, старше, с тремя ромбами [возможно, Генрих Люшков, на тот момент зам. начальника СПО ГУГБ. – В. К.], который внимательно смотрел на меня, на него и очень тихо сказал: “Алеша, ты что волнуешься?” А он кричал: “Эта кремлевская… требует, чтобы я разговаривал с ней на наркоминделовском диалекте”. Тот ему очень тихо: “Алеша, уже поздно, отправь”. Больше я от Голубева не слышала ни одного бранного слова. Мы действительно изощрялись в совершенно изысканном диалекте. В один из допросов он сказал: “Раз вы упорствуете, я вынужден изменить режим вашего сидения”. И меня в ту же ночь перевели в одиночку. Одиночка – это четвертый этаж Лубянки, очень занятный этаж. Вас когда вводят туда с площадки, то вы видите, что это как бы двойной этаж – ряд камер внизу, затем какие-то железные балкончики, а там еще камеры. Абсолютная тишина [736] .

736

Там же. С. 93.

В итоге особое совещание приговорило Ирину Гогуа к трехлетней ссылке в Туруханск с заменой на Уфу. В сентябре 1937 года она была вновь арестована и опять-таки от ОСО получила пять лет лагерей. Попала в Ухту, и там в 1942 году ее ждал уже десятилетний срок. В 1945-м она написала Сталину письмо:

Дорогой Иосиф Виссарионович. Десять лет я пытаюсь выбраться из заколдованного круга, в который попала, но тщетно. И сейчас решила обратиться к Вам, так как Вы единственный человек, могущий мне помочь. Памятуя Ваше хорошее ко мне отношение, я надеюсь, что если этому письму суждено попасть к Вам, то Вы поможете мне… Всю жизнь меня все упрекали за аполитичность и легкомыслие, а сейчас волей судьбы хожу в так называемых “политических деятельницах”… Я совершенно бессильна что-либо доказать, ибо, как я говорила суду, я даже не знаю, что я должна доказывать и от чего защищаться. Но я не могу больше сидеть. Вы подумайте, я вступила в этот круг совсем молодой, а сейчас мне уже сорок лет. Жизнь почти прожита. У меня ничего не осталось, кроме моей девочки, которую я оставила трех лет у моей матери Юлии Николаевны Кольберг, которая умерла в 1938 году. Дочери моей сейчас 13 лет, она живет в Москве с моей теткой Верой Николаевной Кольберг (76 лет). Я хочу к ним, я им необходима, хочу пожить нормальной человеческой жизнью, не будучи за бортом, как пария. Хочу быть полноправным членом общества и внести свою лепту в жизнь и строительство нашей страны. Помогите мне [737] .

737

Червакова И. Песочные часы: История жизни Ирины Гогуа в восьми кассетах, письмах и комментариях. Дружба народов, 1997, № 4, с. 59–104; № 5, с. 75–119. Электронное издание, https://vgulage.name/books/gogua-i-k-pesochnyechasy-avtor-chervakova-i/, с. 101.