Анатомия Меланхолии

Утверждение Бертона, что все его достояние заключено в башне Минервы, может привести к умозаключению, будто Бертон настолько далек от повседневной реальности, что, уделив внимание астрологическим причинам возникновения меланхолии, а также чисто физиологическим нарушениям в организме, он едва ли опустится до повседневной будничной реальности, до причин социальных и общественных. Но это отнюдь не так — он пишет и о природных катаклизмах — землетрясениях, наводнениях, пожарах, об опустошительных эпидемиях, превращавших в безлюдные пустыни целые области Европы, прежде цветущие и густонаселенные, и повергавших в беспросветное отчаяние оставшихся в живых. Ведомы ему и психологические последствия социальных конфликтов. И здесь возникает еще одна параллель с Шекспиром, с тем, как тот оценивает современность в знаменитом 66-м сонете. Бертон для того и избрал себе маску Демокрита, чтобы в этом облике изобличить свое время. Он то и дело вопрошает, что сказал бы Демокрит при виде того, что творится вокруг; он видит обезлюдевшие деревни, заброшенные поля и дословно повторяет ставшую крылатой после Томаса Мора фразу — «овцы поедают людей». Сколько блюстителей закона, и как мало правосудия! — восклицает Бертон. Он не раз обрушивает сатирические и гневные обвинения по адресу английской аристократии и поместного дворянства, и главные его обвинения — в том, что этот класс утратил понимание своей роли, общественно-полезной и ответственной, понимание своих обязательств перед остальными согражданами, которые возложены на него историей, — теперь это трутни, невежественные охотники за лисицами, расточающие свои силы и средства на дорогостоящие и пустые забавы и развлечения, духовно давно деградировавшие, это те, чья мораль не стоит доброго слова, кто разоряет и себя и крестьян, доведенных ими до крайней нищеты, до утраты человеческого облика. Беднягу, страдающего от голоды и холода, укравшего овцу, повесят, а знатный мерзавец или негодяй с тугой мошной, ограбивший целую провинцию, не обязязан ни перед кем отчитываться. У Бертона за сто лет до Свифта появляется образ кареты, в которую впряжены люди, а разъезжают в ней лошади. Причины грозящих государству опасностей — всеобщее угнетение и мятежи, бессилие власти, управление, осуществляемое невежественными, нерадивыми лихоимцами, алчными должностными лицами, не способными исполнять свои обязанности. Одним словом, здесь можно отыскать параллель к едва ли не каждой строке гневного шекспировского сонета: мудрых считают дураками, а государей, судей и богачей — мудрецами, над прямодушными смеются, сколько исповедующих христианство — и как мало подражающих Христу. То, что от Бертона достается католикам с их поклонением мощам, торговлей индульгенциями, изгнанием бесов, — не удивительно, но ему в равной мере отвратительны и английские пуритане — строгие схизматики, лицемеры и ханжи, уверенные, что только их церковь истинная; во время проповедей эти лицемеры возводят очи горе, бьют себя в грудь, однако в повседневных делах они остаются такими же лихоимцами и притеснителями. Разве это не безумие, религиозное безумие? Что может быть более непрочным, нежели государство, в котором царит лицемерие? И меланхолия, безумие поражают в итоге не только отдельных людей, но и целые провинции. И все-таки сонет Шекспира, как представляется мне, производит более трагическое впечатление. Почему? В нем картина распада, кризиса дана более сконцентрированно, и это, вне всяких сомнений, — картина современности, а Бертон то и дело в подтверждение своих обвинений ссылается на басни Эзопа, на римскую комедию и Св. Иеронима, что неминуемо снижает температуру его филиппики, переводит ее подчас в риторический план, особенно когда он начинает рассуждать, что это — следствие извечных человеческих пороков… Возможно, это и обдуманная осторожность, ибо после славословия в адрес «счастливого царствования Его Величества» Карла I, «второго Августа» (вскоре сложившего голову на плахе), достойных сенаторов и палаты общин (которая вскоре взбунтуется против короля) Бертон неожиданно признает, что усилия этой власти не всегда приносят благие результаты и Англия нуждается в верховном досмотрщике, наделенном правом исправлять все, что скверно, и предлагает учредить институт, чем-то напоминающий армию масонов-розенкрейцеров. Правда, революционные перевороты, мятежи и гражданская междоусобица страшат Бертона, как и Шекспира, и он точно так же, как Шекспир, изображающий во второй части хроники «Генрих VI» мятежника-авантюриста, самозванца Джека Кеда, подстрекающего своими посулами народ к бунту, относится к таким «борцам за справедливость» и всеобщее равенство резко отрицательно, но только у него упомянут другой, недавний, бунтовщик из графства Норфолк — Роберт Кет. Тем не менее вряд ли есть основание утверждать, что Бертон с каждым новым переизданием своей книги все отчетливее ощущает приближение революционного взрыва; в основе его пессимистического взгляда на эволюцию человечества лежит в какой-то мере и традиционное, идущее еще от античности, и, в частности, от Гесиода, убеждение в том, что золотой век человечества уже давно позади, а ныне оно вступило в наихудший и безрадостный век — железный. Лирического героя шекспировского сонета привязывает к жизни лишь невозможность покинуть в этом жестоком мире того, кого он любит, того, кто в нем нуждается. Бертон пишет свою книгу главным образом для того, чтобы удержать каждого отдельного человека от беспросветного уныния, не дать ему сойти с ума. Но в целом, повторяю, по моему убеждению, его книга все же далека от полного отчаяния, он не с плачущим Гераклитом, а со смеющимся Демокритом.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что огромное вступительное эссе, обращенное Демокритом Младшим к читателю, завершается фрагментом в совсем ином жанре, тоже столь знаковом для эпохи Возрождения. Время наибольших надежд гуманистов на возможность устроения справедливого и счастливого сообщества свободных людей было ознаменовано появлением идей, воплощенных в описании счастливой Телемской обители у Рабле, Города Солнца у Томазо Кампанеллы и Утопии у Томаса Мора; наступающий закат этой эпохи отмечен сначала появлением комедий Шекспира, герои которых живут в неведомой ни самому автору, ни его зрителям счастливой идиллической Иллирии, где жизнь — вечный праздник, где препятствия для любящих легко устранимы, это лишь не более как недоразумения, кви про кво, все заняты лишь веселыми розыгрышами и любовью, где нет порочных страстей, коварных умыслов и злодеев, а самодовольные и высокомерные глупцы, наподобие Мальволио, не способны творить настоящее зло и легко устранимы. А последняя пьеса Шекспира — «Буря» — это уже сказка, там справиться со злом и установить утопический идеал возможно лишь с помощью волшебства. В «Новой Атлантиде» Фрэнсиса Бэкона уже нет попытки установить справедливое общество, там автор уповает только на достижения науки; впрочем, возможно, не случайно эта утопия осталась неоконченной. Бертон тоже рассуждает о том, какое идеальное общество он бы создал, будь на то его воля, но только вместо серьезных размышлений социального мыслителя-реформатора, как у Томаса Мора, у него — ирония и скепсис. Не зря его утопическое государство расположено на каких-то неведомых блаженных островах. Да, ему ненавистны противоестественные законы, воспрещающие оказывать почести за безупречную службу простолюдинам, выказавшим свою мудрость, добродетель и доблесть; у него будут надзирать за чиновниками-мародерами, над теми, кто, прикрываясь своей властью, притесняет людей и измывается над ними, попирает их достоинство и права, будут радеть о том, чтобы все жили вместе, как друзья и братья, то есть он не занят изобретением идеального общества, его занимает другое — как хотя бы отчасти нейтрализовать неизбежное зло, но он ни на минуту не забывает, что и это не более чем химера.

И все же Бертона более всего занимают проблемы, связанные с достижением гармонии отдельной человеческой личности с миром, ее окружающим; человек, хотя и неразрывно связан с универсумом и социумом, зависит от них, тем не менее — не жалкая игрушка в руках судьбы и обстоятельств, он ответственен за избранный им путь, и от него прежде всего зависит, станет ли он жертвой любого из распространенных видов безумия, в том числе душевного, именуемого меланхолией, или сохранит власть разума над всеми дарованными ему природой совершенствами.

В начале XVIII века классик английской литературы Даниель Дефо, желая оградить своего героя Робинзона Крузо от общественных бед и нравственных пороков, поместил его на необитаемый остров, а в качестве моральной опоры и утешения оставил ему одну-единственную книгу, но это была книга книг — Библия. Дефо считал, что этого вполне достаточно. Почти сто пятьдесят лет спустя Жан-Жак Руссо, излагая идеальную систему воспитания человека, тоже поместил своего героя Эмиля в полном уединении на лоне природы, а из всех созданных человечеством книг счел необходимым оставить ему только две — все ту же Библию и «Приключения Робинзона Крузо». Значение книги Бертона в духовном становлении человечества даже отдаленно не сопоставимо с книгой Дефо, а равнять ее с Библией было бы просто кощунством, но обреченному на длительное одиночество любознательному человеку книга Бертона пришлась бы весьма кстати как богатейший источник разнообразной и любопытной информации, а также как повод для размышлений и самопознания. И в этом смысле, думается, она и сегодня не утратила своего значения.

А.Г. Ингер

Предуведомление переводчика

Прежде чем читатель обратится непосредственно к самому тексту книги Бертона, считаю необходимым объясниться по поводу тех соображений, которыми я руководствовался, представляя ее текст и весь научный аппарат именно так, а не иначе. Дело в том, что в различных изданиях «Анатомии Меланхолии» все это делается едва ли не каждый раз по-своему, и мне предстояло либо отдать предпочтение одному из уже существующих вариантов, либо же выбрать свой путь, отличный от других. Трудность такого выбора определяется сложностью и необычностью самого текста книги. Первоначально Бертон хотел написать ее всю на латыни, о чем он и сам сообщает в предисловии. Это и не удивительно — латынь была международным языком эпохи Возрождения, единым языком «республики гуманистов», и тот, кто был достаточно честолюбив, чтобы добиваться «гражданства» в этом избранном кругу, писал, конечно, на латыни, тем более что, как мы уже отмечали в предисловии, «Опыты» Монтеня и Бэкона, служившие для Бертона образцом, были переизданы и в латинском переводе. Этому, однако, воспротивились издатели книги, опасавшиеся, что публикация на латыни скажется на ее продаже, и в итоге Бертон уступил. Его книга написана на английском языке, притом удивительно многообразном по лексике (он отнюдь не гнушается разговорной речью, бытовыми прозаизмами, народными речениями, поговорками); интонация, манера общения с читателем постоянно меняются в зависимости от характера содержания главы (или, лучше сказать, данного очерка, эссе). При этом текст книги насыщен огромным количеством цитат, подчас кажется, что она только из них и состоит, подавляющее их большинство почерпнуто из книг, написанных на латыни (это прежде всего античные источники — не только римские, но и греческие, которые в эпоху Бертона преимущественно издавались в латинских переводах), на этом же языке издавались все новые книги не только филологов-гуманистов, но и специалистов в других отраслях знаний, а Бертон, как установлено, иных языков не знал. Эти бесчисленные цитаты он приводит либо в своем английском переводе или пересказе, либо на латыни и тогда в одних случаях дает рядом свой перевод, а в других — обходится без него. Помимо этого, в книге множество стихотворных цитат, особенно из античной поэзии, и они точно так же часто даны без английского перевода, а если Бертон его и приводит, то часто в весьма неадекватном виде — как в отношении содержания, так и в отношении стихотворных размеров.

Как тут следовало поступить и какой текстологический вариант предпочесть? В издании «Анатомии Меланхолии», осуществленном Флойдом Деллом и Полом Джордан-Смитом [25] , в целях популяризации книги, дабы она не отпугивала неискушенного читателя чрезмерной наукообразностью, вся латынь полностью изъята, а текст сокращен; это было первое американское издание, теперь оно вызывает нередко отрицательную или ироническую оценку, однако у него были свои достоинства: издатели впервые попытались составить аннотированный именной указатель авторов цитируемых Бертоном книг, дать подлинное написание имен (поскольку у Бертона они даны в латинизированном варианте, подчас весьма далеком от реального), указать национальность авторов, даты их жизни или хотя бы обозначить век и назвать их сочинения или область научных интересов. Правда, десятки имен в этом указателе пропущены, в нем огромное количество неточностей и ошибок, но все же он нередко служил мне первоначальным ориентиром при составлении комментариев.

25

The Anatomy of Melancholy, by Robert Burton, Now for the first time with the Latin completlely given in translation and embodied in an All-English text, ed. by Floyd Dell and Paul Jordan-Smith. N.Y., 1927. Джордану-Смиту принадлежит также исследование «Bibliographia Burtoniana: A Study of Robert Burton’s The Anatomy of Melancholy. With a Bibliography of Burton’s Writings» (Stanford: Stanford University Press, 1931). Без этой работы и теперь едва ли может обойтись литературовед, обращающийся к творчеству Бертона; в ней впервые осуществлена попытка объединить имена бесчисленных цитируемых Бертоном авторов соответственно отдельным отраслям науки и темам, а также указать их краткие биографические сведения или хотя бы даты жизни, названия книг, их выходные данные и пр., и это надобно иметь в виду всем, кто обратится к комментариям последующих изданий Бертона, в том числе, конечно, и этого, русского, издания.

Самым авторитетным изданием книги Бертона в отношении редактуры текста долгое время считали «Анатомию Меланхолии», напечатанную в 1893 году преподобным А. Шиллето, это издание затем неоднократно перепечатывали в том же варианте, пока в начале XX века филолог Эдуард Бенсли не внес в него много исправлений и не устранил явные ошибки; он опубликовал свои коррективы в двадцати девяти статьях преимущественно в девятой и десятой сериях филологического журнала «Notes and Queries» за 1903–1910 годы (читателю надобно иметь в виду, что рукописного оригинала «Анатомии Меланхолии» не существует). Сам Бертон был достаточно беззаботен в отношении корректур — в каждое из пяти прижизненных изданий он вносил многочисленные дополнения в связи с прочитанными им в промежутках между ними новыми книгами (они появились даже в шестом — посмертном!), нисколько не заботясь о том, чтобы сверить новый вариант с предыдущим и согласовать их. Свои первые публикации переводов фрагментов из книги Бертона я начал, опираясь на указанные ниже издания, но главным образом на английское издание, учитывавшее опыт предшественников и коррективы Бенсли, — я имею в виду достаточно авторитетное и в то же время популярное массовое издание, предпринятое Холбруком Джонсоном для «Everyman Library» и впервые появившееся в 1932 году; с тех пор оно неоднократно переиздавалось вплоть до 1972 года; им я первоначально главным образом и пользовался, хотя и оно, признаюсь, не вполне меня удовлетворяло. В нем латынь восстановлена в основном тексте (и рядом, там, где у Бертона нет перевода, дан перевод — и стихотворный, и прозаический), а имена цитируемых авторов даны в латинизированном варианте, как и у Бертона.

Однако я не упомянул еще об одной особенности текста «Анатомии Меланхолии» — Бертон сам сопровождает его обильными комментариями, расположенными по обычаю того времени на полях каждой страницы, то есть так называемыми маргиналиями; они, за редким исключением, почти полностью латинские. В американском издании они начисто отсутствуют, в других — издатели не решались на такую вивисекцию, однако давали их без перевода, без всяких собственных пояснений и даже не на той странице, к которой они относятся, а в самом конце каждой части или тома, то есть практически отделив их от текста; так поступил и Холбрук Джексон; мало того — они даны и у него без всякого перевода и без всяких необходимых пояснений и дополнительных сведений, следовательно, они практически недоступны для понимания читателей, не владеющих латынью. Таким образом, читатель все время вынужден заглядывать одновременно в конец тома, отвлекаясь от чтения, и притом, в большинстве случаев, без всякой для себя пользы, ибо, повторяю, маргинальные сноски — почти сплошь латинские. Такой способ публикации я счел для себя совершенно неприемлемым и, следуя воле Бертона, поместил все маргиналии на тех страницах, к которым они относятся, но только не на полях, а внизу, как это принято теперь, и притом, как правило, с переводом (за исключением тех случаев, когда в основном тексте смысл этой латинской цитаты уже передан самим автором в английском переводе или пересказе); и здесь, как и в основном тексте, перевод помещен рядом в квадратных скобках, а самые необходимые дополнительные пояснения к маргиналиям я привожу тут же в угловых скобках (опять-таки, как и в основном тексте), руководствуясь и здесь, в сущности, лишь одной целью — как можно меньше отрывать читателя от самого текста, дать ему здесь же всю необходимую для непосредственного понимания текста и маргиналиев информацию.

Именно такой подход к публикации маргиналиев для меня непреложен еще и потому, что при ином подходе существенно обедняется и само основное содержание книги. Поясню это примером — в эссе под названием «Бедность и нужда как причины меланхолии» (часть I, раздел 2, глава 4, подраздел 6) в основном тексте мы читаем редкую даже для предреволюционной английской публицистики XVII века, исходившей из лагеря пуритан, характеристику социальных отношений той поры: «Ведь у нас теперь дело обстоит не так, как бывало, судя по Плутарху, среди сенаторов Лакедемона во времена Ликурга… в те дни невозможно было добиться такой должности ни ловкостью, ни силой, ни богатством… ее удостаивались только самые… избранные… У нас… всеми олигархиями правят немногие богачи, которые поступают, как им вздумается, и пользуются привилегиями, поскольку на их стороне сила. Они могут безвозбранно преступать законы, вести себя, как им заблагорассудится, и ни одна душа не осмелится обвинить их; да что там, не посмеет даже возроптать: на это не обращают никакого внимания, так что они могут жить по своим собственным законам, не опасаясь последствий, покупая за свои деньги помилование… они все равно ухитрятся пролезть на небо даже сквозь игольное ушко… их примутся восхвалять поэты, их имена увековечит история» [26] и т. д. К этой филиппике в маргиналиях присовокуплена следующая латинская сноска — «Когда умирает богач, отовсюду сбегаются граждане, а хоронить бедняка придет едва ли один из тысячи» [27] . Далее следует еще одна, уже английская маргинальная сноска, что у Бертона встречается очень редко, причем это уже не цитата, а его собственные слова: «Ведь тот, кто одет в шелка, атлас и бархат, да еще и с золотым шитьем, неизбежно должен сойти за джентльмена» [28] . А еще чуть ниже в основном тексте Бертон описывает, как ужасно выглядят бедняки, как нищета делает человека уродливым, отталкивающим, он напоминает скорее свинью или голодного пса, — и опять следует английская маргинальная сноска самого Бертона: «Я пишу это ни в коем случае не попрека или осмеяния ради, не с тем чтобы унизить несчастных, но, скорее, чтобы выразить свое сострадание и жалость» [29] . Такая сноска дорогого стоит: помимо того, что она характеризует социально-политические взгляды автора, она служит и свидетельством теснейшей связи маргинальных сносок и самого текста, они неразрывно с ним спаяны и не могут быть от него отделены.

26

Наст. изд. С. 561–562.

27

Там же. С. 562.

28

Там же.

29

Там же. С. 565.

Наконец, в пользу такого расположения маргиналиев свидетельствует еще одно обстоятельство — нередко пояснения касательно источников цитируемой Бертоном латыни нуждаются в дополнительных сведениях: к примеру, необходимо указать, какой именно поэтический цикл того же Горация здесь цитируется — книга од, сатир или посланий? и какая именно из них — номер книги, номер оды, номер строки, в чьем переводе я ее привожу, и, наконец, точно ли ее приводит сам Бертон, ибо он нередко, как до него и Монтень, изменяет текст, даже и стихотворный, применительно к своим задачам, к своему контексту, на что, как и положено в научном комментарии, следовало бы по возможности указывать тут же, сличая его с оригиналом и отмечая характер цитирования, не заставляя читателя искать на сей счет ответ в другом месте. Но нередко Бертон указывает источник, в котором приведенного им текста нет вообще, или же это не цитата, а сокращенный пересказ, парафраза источника, на что необходимо, по моему убеждению, здесь же указать. «Мои переводы подчас скорее парафразы на ту же тему, нежели перевод цитируемого; non ad verbum [ничто дословно], — откровенно признается Бертон, — поскольку я автор, я позволяю себе большую свободу и беру лишь то, что служит моим целям. В текст книги вставлено много цитат, что делает ее язык более разношерстным, или же, как это нередко случается, я помещаю их в маргиналиях. Греческих авторов — Платона, Плутарха, Афинея (см. прим. 124. — А.И.) и прочих — я цитировал по книгам их истолкователей, поскольку оригинал не всегда был под рукой» [30] .

30

Наст. изд. С. 100.

Однако же в силу ряда упомянутых выше причин, а прежде всего в силу заключенного в этой книге огромного объема информации, почерпнутой из всех отраслей познаний тогдашних гуманистов, как в области естественных наук, так и гуманитарных, ограничиться одними маргиналиями Бертона практически невозможно — здесь надобны еще и иные комментарии, расположенные, как обычно, в конце тома, а какие именно — это зависело от решения еще одного вопроса: кому именно, какой категории читателей предназначается книга Бертона сейчас — высоколобому интеллектуалу, знатоку и любителю книжных раритетов или же историку медицины и психиатрии, а возможно, культурологу или же, напротив, достаточно широкому кругу людей, просто любящих занимательное чтение. Рискуя прослыть самонадеянным, я, вслед за самим Бертоном (смотрите его стихотворное напутствие своей книге), выскажу убеждение, что «Анатомия Меланхолии» представляет интерес для читателей совершенно разного уровня культуры и степени образованности, и совершенно не обязательно гуманитариев, но и для них она, пожалуй, информативнее любого традиционного художественного произведения той эпохи. Художественный мир Шекспира в сочетании с документальным миром Бертона с его огромным объемом конкретной информации, книжной и бытовой, сделают представления читателя о духовном мире англичанина позднего Возрождения значительно более богатым и объемным. Но и читатель элитарный (не в нынешнем, все более пошлом, смысле телевизионных и прочих сборищ, именуемых новомодным вульгарным словечком «тусовка»), специализирующийся на истории медицины или психиатрии, возможно, знакомый с рядом использованных Бертоном источников, тоже обнаружит в ней немало полезных сведений о неизвестных ему до сих пор именах и сочинениях. Читатели последней категории, конечно же, очень немногочисленны, но, смею думать, именно они наиболее адекватно сумеют оценить место этой книги в контексте литературы и культуры XVII века. Естественно поэтому, что этот комментарий должен быть в равной мере адресован всем этим категориям, и я хочу заранее отмести возможные упреки в размытости и безадресности этих комментариев. Вот почему одним читателям говорится, кто такой Платон и Аристотель, а также поясняются имена и сюжеты из античных мифов, как широко известных, так и редко используемых, им будут разъясняться конкретные бытовые реалии той эпохи, упоминаемые Бертоном, а также имена исторических деятелей и событий; что же до гуманитариев и интеллектуалов — в комментариях будет указано, в каком именно сократическом диалоге Платона, или Тускуланской беседе Цицерона, или письмах Сенеки и Плиния Младшего идет речь о данном предмете, а для филологов — указаны по возможности источники едва ли не всех цитируемых Бертоном латинских и прочих поэтов, а также философов и теологов, равно как для интересующихся историей медицины — имена многочисленных, давно канувших в Лету практикующих врачей и авторов медицинских сочинений. В этом отношении на последнем этапе своей работы над полным комментарием к Первой части книги Бертона я многим обязан изданию, о котором должен сказать особо.