Андрей Кончаловский. Никто не знает...

носитель истины, которая вместе с ним проходит смертельно опасные испытания в мире. Ее

суть в служении человечеству.

Иное дело Куликов. Он, по определению, не гений. Он талантливый ученый. То есть

лишен фанатичной односторонности гения во взглядах на мир. Но это позволяет ему оглянуться

и заметить, увидеть, а значит, попытаться осмыслить окружающую его земную реальность. И

он это делает и, надо сказать, для своего времени довольно глубоко. Анализируя этот мир,

Куликов в состоянии, в отличие от Гусева, дать ему сравнительно объективное и, главное,

трезвое определение, неизбежно циничное, но в то же время подталкивающее «циника» к

компромиссу с этим миром ради выживания в нем и его самого, и близких ему людей.

Куликов — образ, оказавшийся слишком сложным для восприятия шестидесятников, а

может быть, и для самого Ромма. Фигура Гусева, напротив, всегда была более понятной и более

доступной в рамках оттепельной идеологии.

В начале поисков «характера Куликова» вспомнили, как рассказывал Ромм, о Пьере

Безухове, о «его добродушии, кротости и доброте», «его уступчивости по отношению к жизни».

Потом вспомнили «одного физика», который определял науку как способ удовлетворять свое

любопытство за счет государства, да еще получать при этом зарплату. «Это парадоксальное

заявление, сделанное с ироничной усмешечкой, показалось интересным для Куликова».

Наконец, Ромм вспомнил Эйзенштейна, «человека с огромным лбом Сократа, с его

удивительно пластическими, округлыми жестами; вспомнил сарказм, которым было пропитано

буквально каждое его слово; вспомнил его язвительно-добродушные остроты; вспомнил, что

каждую его фразу нужно было понимать двояко, ибо он всегда говорил не совсем то, что думал,

или, во всяком случае, не совсем так, как думал». Однако, как ни прикладывали Ромм со

сценаристом Храбровицким поведение Эйзенштейна к поступкам Куликова, все не получался

искомый характер, пока не вспомнили «еще об одном существе».

«Это совсем молодой человек, по существу юноша, сын довольно известного деятеля,

очень благополучный, веселый, сытый. У него отличные родители, отличная квартира, он

хорошо воспитан, остроумен и талантлив, поэтому добродушен и учтив, ему все сразу легко

дается, и он беспредельно беззастенчив, ибо вошел в жизнь с парадного хода и считает себя ее

хозяином. Очень милый барчук! Вот он-то и сформировал окончательно Куликова, в котором

соединилось многое от многих людей».

Так рождался образ. Нынче мало смысла фантазировать на тему, что получилось бы, если

бы роль сыграл не Смоктуновский, а Кончаловский. Но из тех составляющих, которые

предлагал Ромм складывался чрезвычайно многозначный характер, гораздо более сложный и

интересный, чем характер Гусева. И гораздо более близкий натуре Кончаловского, нежели,

может быть, даже и дару Смоктуновского, хотя только Смоктуновский с его гениальностью

лицедея мог воплотить предложенное.

Беру смелость предположить, что, угадывая в «цинике» Куликове знакомого ему «циника»

Кончаловского, Ромм, по совершенно естественной логике, в его оппоненте Гусеве мог видеть

реального «оппонента» Кончаловского — Андрея Тарковского. Эту пару наставник вплотную

наблюдал в ее внутренних творческих взаимоотношениях.

Пройдет еще какое-то время, и в разгар гонений на Тарковского Ромм скажет известному

кинокритику СеменуЧертоку: «Тарковский и Михалков-Кончаловский— два самых моих

способных ученика. Но между ними есть разница. У Михалкова-Кончаловского все шансы стать

великим режиссером, а у Тарковского — гением. У Тарковского тоньше кожа, он ранимее. У

Кончаловского железные челюсти, и с ним совладать труднее. Его они доведут до какой-нибудь

болезни — язвы желудка или чего-то в этом роде. А Тарковский не выдержит — они его

доконают».

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

61

По «странному сближению» спор Гусева-Куликова в фильме, вплоть до трагического

финала — самопожертвования первого, будто предугадывал «спор» Тарковского-Кончаловского,

который не завершился и после кончины автора «Жертвоприношения».

Во всяком случае, Андрей, по его признанию, и в 2000-х годах не может избавиться от

наваждения, что напряженный диалог его с былым единомышленником продолжается. Причем

Кончаловский подчеркивает, что ему никогда не хватало смелости допрыгнуть до гениальности

Тарковского, поскольку планка гения — это черта, за которой начинается жертвенная игра со

смертью.

Кончаловский и Тарковский — две модели художнического и социально-бытового

поведения как две стороны одной медали. Их взаимоотношения сложились в своеобразный

кинематографический роман, чтение которого помогает формированию более полного

представления об отечественном киноискусстве второй половины XX века.

Если Андрей Тарковский и Василий Шукшин обозначили своим соперничеством два

противоположных полюса отечественной культуры, высокую и низовую ее ипостаси, то Андрей

Кончаловский оказался, что называется, посредине. Не принадлежа полностью ни к одному из

полюсов, он то и дело стыковал их в пограничном пространстве своих творческих поисков. Он

взял на себя роль «серединного гения компромисса» в художественной культуре, что

подтвердила и другая «случайная» кинопроба.

Сергей Бондарчук пригласил Андрея на роль Безухова-младшего как раз тогда, когда