Андрей Кончаловский. Никто не знает...

младший попытался освободиться от творческого (да и всякого иного) диктата старшего.

…Илья Ильич сравнивает себя с листом среди бесчисленных собратьев в кроне дерева.

Сколько бы ни было их, а каждый питается теми же соками, что и другие. Он един с родиной

своего произрастания. Следовательно, у каждого листочка, каким бы ничтожным он ни казался,

есть своя правда и свой смысл. Так и в его, заключает герой, обломовском существовании есть

хотя бы тот смысл, что он живет вместе с другими («листьями») соками единого «дерева»,

единой России. Эта идеология после «Обломова» все чаще звучит и в творчестве, и в

публицистических выступлениях Никиты Михалкова.

Андрей полагает все же, что у брата появлялось желание оставить страну, но не пускали

заботы о доме, о семье. Что касается собственного отъезда и отношения к нему Никиты, то

Андрею всегда казалось, что тот понимает его, что иной путь для него, Андрея, невозможен.

До появления «Обломова» Никита еще заметно учится у брата. В экранизации же

Гончарова и после нее он уже с ним спорит. Андрей, в свою очередь, считает, что его отъезд

сыграл положительную роль в творческом становлении Никиты, в «Обломове» и «Пяти

вечерах» которого он видит стилевое утверждение самостоятельности. «Был внутренний спор

со мной. Он делал все по-своему… У Никиты всегда было свое зрение, свое понимание кино,

но стиль его обрел полную самостоятельность, я думаю, все же после моего отъезда».

Фильм «Несколько дней из жизни И.И. Обломова», принятый Госкино СССР в конце лета

1979 года, то есть до отъезда брата, был невольным предупреждением отъезжающему: не

отрывайся, не покидай…

Оставив на некоторое время мифологическую эпику «Обломова», младший неестественно

быстро делает камерные «Пять вечеров». Пьеса Александра Володина в интерпретации

Михалкова входит в русло той же («обломовской») темы самосохранения исконного русского

дома-общины. Не побег и не самосожжение, а возвращение и погружение в порождающее (а

может быть, одновременно и погребающее) родное лоно.

Вспомним, как вольно или невольно, но неизбежно покидает свою Таю мотающийся по

свету Алексей Устюжанин в «Сибириаде». В конце концов она и сама, утратив способность

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

74

ждать и терпеть, отталкивает его. И Алексей вынужден уйти, уже навсегда — в погибельный

огонь. Это — в «Сибириаде».

По-другому — в «Пяти вечерах». И там и тут женскую роль исполняет Людмила Гурченко.

Ильин приговорен вернуться к давней своей любви — Тамаре. Так же как неизбежно должен

вернуться в лоно Обломовки Илья Ильич (Ильин и Илья — случайное совпадение?). Последние

кадры картины — засыпающий на коленях у женщины мужчина, исходивший землю и

вернувшийся сюда. Тамара по-матерински убаюкивает своего Ильина: «Лишь бы не было

войны… лишь бы не было войны…»

Непредумышленный, возможно, диалог картин братьев тем не менее полемичен

«Странническому» тезису «Сибириады» Никита противопоставляет антитезис и одновременно

синтез мифа нерушимой Обломовки.

Обломовка, по характеристике Юрия Лощица, — мир принципиального, возведенного в

абсолют безделия. Единственный освященный традицией вид труда — изготовление и поедание

пищи. Апофеоз насыщения — вкушение громадного пирога. Обломовское существование —

обломок некогда полноценной и всеохватной жизни. Это обломок Эдема. Здешним обитателям

обломилось доедать археологический обломок, кусок громадного когда-то пирога. А пирог в

народном мировоззрении — один из наглядных символов счастливой, изобильной, благодатной

жизни. В этом контексте Штольц — своеобразный Кощей. А может быть, и Мефистофель, за

которым стоит страшный «железный век».

Или, как толкует все тот же Лощиц, век «промышленный, столкнувшийся в

миропонимании и книге Гончарова с неповоротливой Емелиной печью».

Наблюдая завидную активность Никиты Михалкова, его трудно сопрячь с Обломовым. Но

идеология гончаровского героя как некий горизонт утопических надежд ему близка.

«Обломовская» философия, в понимании Михалкова, — глубинная опора национального

менталитета. Она обеспечивает реальную жизнеустойчивость русского человека.

Кончаловский не отрицает «обломовское» происхождение национального мироощущения,

его крестьянскую основу. Но, в отличие от брата, с этой философией спорит, видя в ней явный

тормоз в развитии нации.

Очередное испытание «обломовской» философии произошло в михалковской «Родне»

(1982). Героиня фильма Мария Коновалова выезжает из Елани. Название села вряд ли случайно

перекликается с родиной героев «Сибириады». Однако в фильме Михалкова зритель не увидит

деревни, потому что она — «обломовский сон». Пространства родины, по которым странствует

Мария, — пространства, образно говоря, оставшиеся после финального пожара «Сибириады».

По Михалкову, родню от этого «пожара» спасет только корневое национальное единство —

образ, проступающий из глубины сюжета. «Родня» завершается сценой «народного единения»,

по определению критика В. Демина. Нетрудно разглядеть, что это — едва не цитата из

«Аси-хромоножки», а вслед за нею — и из «Сибириады». Однако цитата со знаком, обратным

тому, что видим у Кончаловского.

Если сюжет картин Кончаловского — пока еще путь в неизведанное, то фильмы

Михалкова замыкаются в пределах знакомого родного круга. Нерушимость «круга» («обла»)

утверждается и в последующих его работах. Символически это выглядит как соборное поедание

«обломовского пирога» — ив «Очах черных» (1986), и в «Сибирском цирюльнике» (1998).

Премьера «Сибирского цирюльника», самого дорогого (на момент его выхода)