Андрей Кончаловский. Никто не знает...

нет равного по серьезности и глубине, кроме, может быть, картины Алексея Германа

«Хрусталев, машину!» (1998). Ни одна картина, кроме этой, в последовавшие после «Ближнего

круга» два десятилетия не «дотягивает» как образ нашего «крестьянского» мировидения,

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

80

травмированного нашим же семидесятилетним социализмом.

Тогда, когда вышел «Ближний круг», его создателю очень хотелось думать, что

воскрешение, происходящее с его героем в финале, происходит со всем народом в реальной

истории. Собственно, об этом он и хотел сказать в картине. Ему казалось, что наступает

историческое мгновение, когда народ обретает «чувство вины».

«В день начала путча, когда мы сидели на «Мосфильме», а мимо окон проезжали военные

машины, — рассказывал режиссер, — я сказал Джеми Гамбрелл, приехавшей специально из

Штатов готовить с нами книгу к выходу «Ближнего круга»: «Ты понимаешь, что сейчас

творится история». Чувствовалось, что именно сейчас, в эти минуты, происходит нечто

колоссально меняющее жизнь всего мира. Крах, конец великой мечты. И начало чего-то нового,

пока неведомого…»

Очень скоро Андрей покинет страну, куда он приехал из Лондона, где проживал в это

время. Приехал на перезапись, и надо было возвращаться, чтобы закончить картину. Как раз

перед отъездом в Англию он с братом Никитой сидел на кухне — 20 августа 1991 года, в день

своего рождения.

«…Никита, возбужденный, забежал всего на двадцать минут, у него в машине автомат и

противогаз — он приехал из Белого дома и сейчас же вернется в Белый дом — защищать

демократию……В его глазах светилась решимость. Он сделал свой выбор… Политика уже

стала для него делом серьезным и настоящим. Думаю, его очень увлекало ощущение, что теперь

в политике вовсе не обязательно быть членом партии, бывшим секретарем райкома или

директором завода. В политику мог прийти любой, кто чувствовал в себе силу стать политиком.

Он ее чувствовал.

На мой взгляд, идти в Белый дом было бессмыслицей, чистым безумием. Мы обнялись,

перекрестили друг друга. Он уехал.

На следующий день я улетел в Лондон. На прощание телевидение взяло у меня интервью

в аэропорту, которое безобразно обкромсало, пустило в эфир лишь слова о том, что я уезжаю,

потому что боюсь. Действительно, боялся. За жену, за новорожденную дочь, за судьбу

неоконченной картины. Страх — самое нормальное, естественное чувство…»

А что чувствовали Шаляпин, Рахманинов, Бунин, когда покидали вздыбленную

революцией Россию?

Часть третья Сотворение мира. Тезис

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен…

А. Пушкин, 1827 г.

Глава первая Первый учитель

…Но будьте терпеливы, господин Ланцелот. Умоляю вас — будьте

терпеливы. Прививайте. Разводите костры — тепло помогает росту.

Сорную траву удаляйте осторожно, чтобы не повредить здоровые

корни. Ведь если вдуматься, то люди, в сущности, тоже, может быть,

пожалуй, со всеми оговорками, заслуживают тщательного ухода…

Евгений Шварц. Дракон. 1941 г.

1

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

81

Диву даешься, насколько насыщенными оказались вгиковские годы для Андрея! Он

обретал кинематографическую известность, еще будучи студентом. 1962 год — поездка в

Венецию с фильмом «Мальчик и голубь» и, как бы там ни было, роль соавтора по «Иванову

детству». Через пару лет на страницах чуть не единственного тогда солидного киноиздания

«Искусство кино» появится их с Тарковским многостраничный сценарий «Андрей Рублев».

Было от чего стать в позу гения…

Как признавался позднее Кончаловский, заграница сильно его «обожгла».

Маршрут в Венецию пролегал через Рим, где начинающий режиссер пережил первый шок.

Повторный состоялся уже в Венеции. «Я плыл по каналу на венецианском речном трамвайчике,

смотрел на этот ослепительный город, на этих веселящихся, поющих, танцующих людей и не

верил своим глазам. Стоял вспотевший, в своих импортных несоветских брюках, держал в

руках чемоданчик с водкой, которую не знал, как продать, смотрел на молодых ребят, студентов,

веселых, загорелых, сидящих на берегу, и вдруг меня пронзило жгучее чувство обиды: «Почему

у нас не так? Почему я не умею так веселиться! Почему?»… Господи! Если бы у нас тогда, в

1962-м, кто-то из молодых где-нибудь на пароходе вот так же позволил себе сидеть, так

улыбаться, так петь, так свободно себя вести, кончилось бы милицией. Да никто бы и не

позволил себя так открыто радоваться жизни! Я был ошпарен. Это воспринималось как сон, и

сон этот навсегда перевернул мою жизнь…»

После Венеции был Париж — тоже в первый раз. Компания «Эр-Франс», самолетом

которой он прибыл сюда только вечером, предоставила ему на ночь отель «Лютеция» на

бульваре Распай. Он еще не раз побывает потом на этом бульваре, но тогда, поднявшись в

дешевый номер в мансарде, он откроет балкон и… «Напротив, на балконе такой же мансарды,

горничная в белом фартуке, белой наколке чистила медные ручки. Слезы навернулись от вдруг

нахлынувшего чувства. Значит, есть еще в мире горничные в белых фартуках, медные ручки,

мансарды — то, что в России исчезло со времен Чехова! Сколько я потом ни ездил, чего только