Анна, Ханна и Юханна

– Я, конечно, пыталась помочь Ханне, – сказала она, – но отец всегда был против. Известно же, как думают старики – испорченная девка навсегда останется испорченной девкой. Да и вообще с детьми Майи-Лизы не все ладно.

– Не все ладно?

Он видел, что Ингегерда жалела, что произнесла эти слова, но не стал отставать, и она наконец рассказала об Астрид, сестре Ханны, удачно вышедшей замуж во Фредриксхалле.

– Как-то раз у нее был припадок, – начала рассказ Ингегерда. – Она как будто сошла с ума, выскочила из дома, пробежала неблизкий путь до церковного кладбища, вытоптала все цветы и поломала кресты на могилах своих сестер и братьев. Пастору она сказала, что они вовсе не умерли. Они живы и их нельзя держать в земле. – Она вздрогнула и сделала большой глоток кофе. – Можешь себе представить, какие разговоры пошли в округе. Но я сделала так, чтобы отец ничего не узнал, и забрала сюда эту дельную и добрую девочку. Она была красавица и совсем не глупая. Мне очень хотелось вообще оставить ее здесь, но народ на нее косился, и я была очень рада, когда мне удалось найти для нее место служанки в Норвегии. Я сама отвезла ее во Фредриксхалл и убедилась, что она попала в хорошую семью – это были не крестьяне, а купцы. Потом в нее влюбился рыботорговец, и скоро во Фредриксхалле сыграли свадьбу. Муж Астрид из тех, кто прочно стоит на земле, и он ничего не знал о том случае.

– Значит, все кончилось хорошо?

– Точно так. В письмах она пишет, что живется ей отлично. Думаю, что странные мысли не посещают ее с тех пор, как она ушла от Майи-Лизы.

– Майя-Лиза говорит, что Астрид очень похожа на одну из своих умерших сестер.

– Да, это правда. Но в этом нет ничего необычного, сестры и братья могут же быть похожими друг на друга.

Йона утешил спокойный голос и разумные объяснения Ингегерды. У него все же возникли странные мысли в канун прошлого Рождества, когда Майя-Лиза рассказала ему о том, как Астрид была похожа на свою умершую сестренку.

Под конец Йон решился все же заговорить о деле. К своему собственному удивлению, он рассказал Ингегерде о матери, которая никак не желает умирать и делить наследство, о том, как долго и тщетно ждет он лошадь – свою долю наследства.

– Без лошади мы не управимся, – сказал Бруман. – Здешние крестьяне деньгами не расплачиваются, и раз в месяц мне приходится ездить продавать муку. Альварссон платит плохо, он хорошо знает, как с выгодой меня пощипать.

– Ты можешь одолжить у нас лошадь с телегой и возить муку во Фредриксхалл, – сказала Ингегерда. – Отцу об этом знать не обязательно, он едва ли встанет на ноги в ближайшие недели. Потом я что-нибудь еще придумаю.

Йон Бруман был немало удивлен такой доброжелательности, выводя со двора молодую, сильную лошадь, играючи везущую большую телегу. Однако он все понял, прощаясь с дочерью Эрикссона.

– Мы с тобой похожи, ты и я, – сказала Ингегерда. – Трудно желать старикам долгой жизни.

Ханна была поражена, увидев, что ее муж вернулся домой с лошадью. Но в глазах ее вспыхнула радость, когда он сказал, что намерен отныне возить муку в Фредриксхалл.

– Там вы получите за нее больше.

– Кроме того, там еще живет твой брат.

– Ну, он немного странный. Такой молчун.

Бруман подумал, что в Бротене все дети молчуны, и больше всех сама Ханна, но вслух сказал другое:

– Я думаю, что уже надоел тебе своей болтовней и вечными историями.

– Но с этим уже ничего не поделаешь, – сказала Ханна, и Йон рассмеялся, с запозданием заметив, как она огорчилась.

– Ханна, объясни мне, зачем плохо говорить о том, что нравится другому?

– Я считаю, что это совершенно не нужно.

– Разговаривать с тобой и с ребенком, рассказывать вам истории?

– Да, – ответила Ханна. Было видно, что она по-настоящему раздражена. – Соловья баснями не кормят.

– Мне казалось, что хлеба тебе хватает, – сказал он, встал и вышел прочь, хлопнув дверью так, что весь дом содрогнулся.

В этот момент Ханна по-настоящему испугалась.

Но Рагнар, игравший на полу со своим строительным конструктором, лишь задумчиво посмотрел на мать и сказал: «У вас не все дома, мама».

Она попыталась разозлиться на сына, но, как всегда, из этого ничего не вышло, она лишь прошипела, что детям лучше молчать о вещах, в которых они ничего не смыслят.

– Это вы ничего не смыслите, – отрезал Рагнар, и она вдруг поняла, что он прав. Тем временем Рагнар выскользнул из дома во двор, где Йон устраивал конюшню для нового работника. В колыбельке заплакал маленький Йон, и Ханна, тут же успокоившись, принялась его кормить. Она услышала, как идущие домой сын и муж громко смеются. «Должно быть, надо мной», – подумалось Ханне. Ей стало больно, но делать было нечего – она понимала, что сыновья всю жизнь будут причинять ей неприятности.

Через полтора года после Йона-младшего родился следующий мальчик, который наконец пошел в эрикссоновскую родню. У него были большие карие глаза, прямой нос и темно-каштановые волосы. Майя-Лиза важничала так, как будто это она родила мальчишку, и решила, что его надо, как деда, назвать Эриком.

Роды и на этот раз были трудными, и Бруман, видя мучения Ханны, вслух дал клятву, что это последний ребенок. Но кто может исполнять такие обещания? Когда Эрику было два года, Ханна родила третьего мальчика, которого в честь отца Ханны нарекли Августом.

Этот последний мальчик был нежнее остальных. Ханна увидела это сразу, еще до того, как повитуха успела его помыть. Когда же Ханна первый раз приложила его к груди, то поняла, что ребенок не получает никакой радости от жизни.

В отца уродился, подумалось Ханне.

Она жила в постоянной тревоге за мужа, кашель которого год от года становился все хуже, а порой бывал таким сильным, что не давал Йону дышать. Бывало, что он вскакивал по ночам и выбегал из дома, чтобы отдышаться на свежем воздухе. Когда Йону становилось особенно плохо, приходила старая повитуха Анна, обкладывала грудь несчастного мельника теплыми компрессами и подолгу с ним разговаривала, чтобы успокоить больного.– Ему надо показаться врачу, – сказала она однажды, и ближе к весне, когда на мельнице было меньше всего работы, Бруман вместе с Ингегердой отправился в неблизкий путь до Венерсборга, где сердитый врач сказал, что у него астма и он должен распрощаться с мельницей.

– Правда, он не сказал, на что же в этом случае я буду кормить семью, – сказал Йон жене, вернувшись домой. Лекарства, выданные врачом, скоро закончились, да, собственно, это было и не важно, потому что они все равно не помогали. С лошадью все получилось, как решил Эрик Эрикссон – Август получил две трети всей скотины, а Йон – одну треть. Бруман сильно огорчился, но Ханна считала, что это был неплохой уговор. Пасти крупную скотину на горных тропинках было невозможно, а лошадь была им нужна не больше одной недели в месяц, когда надо было везти муку в Норвегию на продажу.

Как и предсказывала Ингегерда, Августу стало тяжело жить в Бротене, а землю обрабатывать в Люккане. Август то и дело осторожно заводил с Майей-Лизой разговор о переезде, но она твердо стояла на том, что никогда в жизни не переедет в это пропащее место. Когда об этом спросили Йона, он после долгого раздумья пришел к удачному, как ему показалось, решению. Надо сломать старый дом и построить новый, выше на холме.

– Этот дом будет красивее, с видом на реку и озеро.

Но у Августа на новый дом не было денег. Да и сил тоже не было. Короче, все кончилось тем, что Август, его сыновья и Йон Бруман покрасили в люкканском доме крышу и стены и побелили печку. К середине лета они со всеми пожитками перебрались в Люккан. Майя-Лиза не жаловалась, но привыкнуть к новому дому так и не смогла. Довольно долго никто ничего не замечал, но однажды Йон сказал Ханне: «Твоя мать просто чахнет в Люккане». Ханна задрожала от страха и прошептала, что это снова явились призраки прежних владельцев. Бруман в ответ только фыркнул и сказал, что, наверное, Майю-Лизу мучает какая-то телесная болезнь.