Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

Но на удивление слабый его противник теперь внезапно загорелся. Он выиграл третью партию, затем четвертую, потом последовала и пятая. К концу турнира Кессель уже задолжал Сент-Эксу больше дюжины пачек американских сигарет, и это в городе, где они ценились почти как бриллианты. Наступила очередь Сент-Экса от души посмеяться. «Слабый игрок» оказался ловкачом, и, чтобы вернуть долг, беспокойный Кессель вынужден был заполнять карманы сигаретами «Кэмел» и «Честерфилд», тайком таская их из серебряных кубков и чаш на приеме в американском посольстве.

Его бровь удивленно взлетела еще раз: наслаждаясь дымом от вирджинского табака, Сент-Экс смог наконец приступить к работе над своей второй статьей. Она посвящалась его поездке через Германию и Польшу. По невероятному совпадению его описание терзаний польских шахтеров, забившихся, как скот, в вагоны третьего класса, появилось в том же самом номере «Пари суар», где сообщалось о смерти маршала Пилсудского. На сей раз лиризм оказался откровенно пессимистическим в явном контрасте со статьей, описывающей празднование Первомая в Москве, но, возможно, именно из-за минорных тонов второй статьи она получилась несравненно лучше. Начинавшаяся как газетная публикация, она постепенно превратилась в своеобразную элегию, например, как в описании одного из польских шахтеров, расположившегося на деревянной полке в убогом купе третьего класса: «Его лысый череп напоминал тяжелый камень. Тело свернулось в неудобном сне, заключенное в тюрьму рабочего комбинезона, состоящего из горбов и пустот. Он был подобен глиняной глыбе, напоминал те бесформенные фигуры, которые можно видеть ночью, примостившихся на скамьях подземки. И я подумал: «Суть проблемы – не в этой бедности, этой грязи, этом уродстве. Этот же самый мужчина и эта же самая женщина однажды встретились. И мужчина, очевидно, улыбался женщине. И несомненно, он приносил ей цветы после работы. Робкий и несмелый, он, возможно, дрожал при мысли об отказе. Но женщина, наделенная природным кокетством, уверенная в своей привлекательности, с удовольствием продлевала его тревожное ожидание. И мужчина, сегодня не больше чем механизм для рытья или бурения, тогда чувствовал в своем сердце восхитительное волнение. И остается тайной, как же он мог превратиться в эту бесформенную глыбу. Через какие ужасные жернова он прошел, какой страшный пресс оставил на нем след? Олень, газель, любое стареющее животное сохраняет свое изящество. Но почему же прекрасная человеческая глина должна быть так изуродована?»

И чуть дальше:

«Я сел напротив одной пары. Ребенку каким-то образом удалось устроить себе дупло между женой и мужем, и он спал. Во сне он повернулся ко мне, и я увидел его лицо в тусклом свете ночной лампы. Ах, какое восхитительное лицо! У этой пары родился золотой плод. Из этих тяжелых, поношенных одеяний возникло торжество обаяния и изящества! Я склонился над этим гладким лбом, мягкими складками губ и подумал: «Вот лицо музыканта, совсем как у маленького Моцарта, вот оно – прекрасное обещание жизни». Маленькие принцы из сказок ничем не отличались от него. Кем бы он мог стать, если дать ему кров, окружить лаской и заботой, развивать? Когда по какой-то прихоти природы в садах появляется новый сорт розы, все садовники волнуются. Розу отсаживают, ее растят, лелеют… Но для людей нет садовника. И этот маленький Моцарт попадет под тот же пресс и получит ту же отметину, как и остальные. Моцарт будет трепетать при звуках дрянной музыки, исполняющейся в душном кафе. Моцарт осужден…»

Первая статья для «Пари суар» уже готовилась к печати, в то время как Сент-Экзюпери все еще диктовал свою статью из Москвы по телефону, поэтому машинистка торопилась на другом конце провода, в Париже. Но когда, после необычно долгой паузы, Эрве Милль зашел выяснить, в чем причина задержки следующей страницы, он нашел бедную женщину в слезах.

– В чем дело? – спросил он.

– Я не могу продолжать, – пролепетала она, – не могу… Это слишком красиво, слишком…

Сент-Экс на другом конце линии с трудом понимал, что происходит; но его первый читатель, в этом случае слушательница, смогла закончить работу, только прижимая носовой платок к глазам.

Третья статья, описывающая первые впечатления Антуана о России и названная «Москва! Но где – революция?», была передана по телефону спустя еще два дня и опубликована рядом с репортажем, посвященным официальному визиту Пьера Лаваля в Москву. Но именно в четвертой, озаглавленной «СССР, 1935 год – преступление и наказание в глазах советского правосудия», недоумение Сент-Экзюпери перед страной Ленина обнаружилось самым замысловатым образом. Он договорился о встрече с советским судьей, который взялся объяснить ему (естественно, через переводчика), что фундаментальный принцип советского правосудия состоял не в «наказании, но исправлении… Если нужно привить страх, поскольку преступления, классифицируемые по обычному праву, растут, а эпидемии нужно приостановить, мы наказываем более строго. Когда армия гибнет, несколько человек идут под расстрел, чтобы другим было неповадно. Тот же самый человек, который две недели назад получил бы три года исправительных работ, теперь должен поплатиться жизнью даже за меньшее преступление. Но мы остановили эпидемию и спасли наших людей».

Комментарий, добавленный к этому объяснению Сент-Экзюпери, опять оказался слишком личным: «Этот судья не позволяет себе высказывать свое суждение. Он словно доктор, которого ничто не может привести в шок. Он лечит, если может, но так как он прежде всего служит обществу, то если он не в состоянии вылечить, он казнит. Ни волнение осужденного, ни его дрожащие губы, ни ревматизм не принесут ни малейшего облегчения участи приговоренного. Во всем этом я вижу большой недостаток уважения к отдельному человеку, но большое уважение к человеку определенного вида, который увековечивает себя в отдельных личностях и чье величие должно быть подделано».

После «Ночного полета» мысли и даже подбор слов едва ли изменились, и хотя, скорее всего, он ухватил истинную суть высказывания, Сент-Экзюпери подсознательно на все налагал фигуру Ривьера, который формировал людей. Для него они казались куском глины или воска, и ему предстояло вылепить из бесформенного куска существо высшего сорта. Но даже при этом Сент-Экс был слишком привязан ко всему личному и к человечному, чтобы не поднять мгновенный протест: «Я предоставляю вам, господин судья, разбираться в основах правосудия. Но бесконечное преследование, надзор, паспорт, необходимый любому, кто перемещается по стране, всеобщее подчинение коллективному – это уже невыносимо для нас. И все же, я думаю, мне многое понятно… Основавшие общество теперь требуют не только, чтобы люди уважали его законы, но чтобы также жили в нем. Они требуют социальной организованности людей не только внешне, но также и в их сердцах. Тогда и только тогда дисциплина ослабеет…»

«Ибо, – продолжал Сент-Экзюпери, – часть русских людей имеет души кочевников, и их часто одолевает древнее азиатское желание отправиться в дорогу, в караванах, под звездами. И вот, чтобы соблазнить караванщиков, строятся здания. Квартиры не сдаются в аренду, они продаются. Выпущены путевые разрешения для всех видов передвижения по стране. И те, кто поднимают свои глаза слишком высоко к опасным знакам на небе, отсылаются в Сибирь, где их помещают в центрифугу зим с шестьюдесятью градусами мороза. И таким образом создается, возможно, новый тип человека, устойчивый и так же любящий свой завод и свой коллектив, как французский садовник свой сад».

Такова была идиллическая картинка не только советского правосудия, но и советского общества. Слово «возможно» в заключительном предложении, похоже, указывает, что даже Сент-Экзюпери немного сомневался в разумности своей апологетики. Поскольку люди, посланные в рабочие лагеря, были не просто любители-кочевники, не «воры, сутенеры и убийцы», высланные на Север, чтобы перекопать горы земли и связать Балтийское и Белое моря каналом. Случилось так, что все они и каждый из них в отдельности так или иначе потеряли благосклонность власть имущих, и их отправили в Богом забытые концентрационные лагеря в соответствии с произвольным приказом некоего жестокого комиссара или политического интригана. И не существовало особых оснований рассчитывать, и было откровенной наивностью предполагать (хотя многие интеллектуалы в 30-е годы отличались именно наивностью), что такие зверские и огульные методы с помощью волшебной алхимии догматической страстности могли создать новый, лучший, чистейший тип человека.

Сент-Экзюпери опирался на более верную почву, когда он оставил зловонные палаты советского правосудия и вдохнул свежего воздуха. Хотя самый большой в мире самолет «Максим Горький» уже летал около года, ни одному иностранцу еще ни разу не позволили подняться на нем в небо. Сент-Экс обратился с просьбой сделать для него исключение, но прошло уже несколько недель, и он почти отказался от надежды, когда совершенно неожиданно однажды после обеда ему выдали такое разрешение. «Я уселся в кресло, расположенное в носу самолета, – так описывал он тот полет немного погодя, – и наблюдал взлет. Машина задрожала и мощно подалась вперед, я почувствовал, как эта сорокадвухтонная монументальная махина оторвалась от земли, и удивлен той легкостью, с которой она взлетела».

Еще больше его поразила «прогулка» по салону самолета, разделенному на одиннадцать различных купе, некоторые из которых были оборудованы спальными местами. В одном купе он натолкнулся на секретаря, спокойно печатающего на машинке. Механик провел его в инспекционный тур по левому крылу, настолько огромному, что к двигателям можно было пройти через двери, открывающиеся в небольшие каморки, напоминающие миниатюрные машинные отделения. Инженер показал ему силовую установку, присоединенную к огромному громкоговорителю, достаточно сильному, чтобы вещать по радио на землю, перекрывая рев всех восьми двигателей. Сент-Эксу показалось, будто он изучает внутренности истребителя, но там, в салоне, создавалось впечатление, словно он рассматривает достопримечательности Москвы с балкона роскошной гостиницы.