Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

На свете не существовало двух таких разных людей, чем Сент-Экс, счастливый только в движении, и Фарг, домосед, которому требовалось сделать над собой усилие, чтобы сменить домашние шлепанцы на уличные ботинки. Единственное, что их объединяло: оба были ночные совы, члены того, что Фарг любил называть министерством ночи. Почти каждый вечер между десятью часами и полночью, Фарг появлялся в «Липп», садился на коричневый молескиновый стул подле стенной керамики, придуманной и обожженной его отцом для Оверната – владельца заведения. Затем он отправлялся блуждать без цели и определенного плана, заглядывая к «Дё маго» или к «Флор», потом около двух часов ночи появлялся в «Бёф сюр туа» (которому принес известность Кокто). Оттуда в районе четырех забредал во «Флоренцию», самый фешенебельный ночной клуб в Париже, где вечернее одеяние являлось обязательным для всех посетителей, кроме Фарга, обладавшего способностью обезоружить любого беззаботным рукопожатием и остроумными и тонкими замечаниями, проходившего туда в своем обычном пиджаке с мягким воротником и костюме, часто щедро усыпанном пеплом от сигареты, торчащей в углу его не закрывающегося рта.

Подобно Сент-Экзюпери, Фарг традиционно испытывал нехватку денег, и ходили бесчисленные истории об его изобретательности в поисках средств на жизнь. Он мог истратить последние деньги на великолепный букет цветов и отослать его какой-нибудь женщине, не видел ничего дурного в том, чтобы усесться в такси и попросить дворецкого заплатить таксисту. Его ужасно раздражала необходимость расплачиваться в такси. И в Париже, который он знал как свои пять пальцев, не существовало ни единого мало-мальски захудалого укромного уголка, переулка, прохода между домами, которые он бы не исследовал. Он частенько нанимал такси на всю вторую половину дня, разъезжал от одного дома до другого, а потом, наконец, ускользал от бедняги водителя, бросаясь в здание с дополнительным выходом на другую улицу. Когда дела шли совсем уж туго, он навещал своего издателя Гастона Галлимара, публиковавшего и книги Сент-Экса, и объяснял, в какую он впал нужду: оказался перед необходимостью продавать старый платяной шкаф его матери (занимавший внушительное место в квартире, которую он много лет занимал около вокзала Монпарнас). Просьбы, высказанной от имени этого «старинного семейного имущества», обычно хватало, чтобы выжать еще несколько капелек аванса или последних капель гонорара из осторожного издателя, недаром тот был нормандцем. Галлимар, не лишенный чувства юмора, не чувствовал ненужного огорчения, узнав через несколько дней, как Фарг испытывал тот же прием на нескольких других «жертвах». «Считать ли мне, что мы сразу подружились?» – позже Фарг написал Сент-Экзюпери. Ответ, очевидно, был «да», поскольку Сент-Экс умел «отражать вопросы и колкости, адресованные ему. Они были квалифицированы и прямы, хотя наполовину скрывались неощутимым экраном небрежности и воображения. Он был открыт и весел… но неожиданно становился сосредоточенным, каким становится человек в те моменты, когда внезапно перед мысленным взором проходит нечто, чего мы раньше не замечали».

Что именно Сент-Экзюпери сказал Фаргу той ночью в «Липп», мы не знаем, но, очевидно, его слова произвели значительное впечатление. Ибо день или два спустя Фарг, появившийся в полдень на «вторнике» в салоне графини Марты де Фейс, в фешенебельном шестнадцатом районе, заметил:

– Ах, этот бедняга Сент-Экс! Он поступил на службу. Его послали в Россию, чтобы делать репортаж, и он чувствует себя полностью потерянным. Как же нам помочь ему?

– О, я знаю, кто ему поможет, – сказала Марта де Фейс, сама писавшая для Галлимара и принимавшая в своем литературном салоне своих друзей, среди которых были Валери, Клодель и Сен-Джон Перс.

Взяв Фарга под руку, она подвела его к князю Александру Макинскому, расположившемуся подле буфета вблизи канапе. Белый русский эмигрант, обосновавшийся в Париже вместе с родителями, Макинский встречал Фарга, но не был знаком с Сент-Экзюпери, которого он с удовольствием согласился «просветить».

Фарг связался со своим другом Сент-Эксом, и они договорились встретиться втроем в «Липп» около одиннадцати пополудни через день или два. Сент-Экзюпери заглянул туда в назначенный час, так же как и Макинский, но (что, впрочем, достаточно типично) Фарг там и не появлялся. Наконец, после долгого, бесплодного ожидания, Сент-Экс, сидевший около входа и наблюдавший за тем, как посетители входят и выходят через вращающиеся двери, встал и подошел к незнакомцу, который казался странно неподвижен посреди этого человеческого отлива и прилива.

– Вы, случайно… не князь Макинский?

Больше всего в их беседе Макинского поразило почти полное невежество Сент-Экзюпери в отношении современной российской истории. Такие события, как убийство Кирова в Ленинграде (в предыдущем декабре) или ожесточенная борьба, происходившая внутри партии между Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и их последователями, с одной стороны, и Сталиным и его приверженцами – с другой, как-то прошли мимо него или вообще не сумели заинтересовать этого человека. Запутанность советской политики, и это стало ясно, интриговала его гораздо меньше, чем затруднительное положение российских граждан, и как католика (а он таковым являлся по происхождению), его больше всего заботило, как ему вести себя с советскими людьми, встреченными на улице, и он явно тревожился по этому поводу

– Позвольте мне рассказать вам одну историю, – предложил Макинский, – которая сможет ободрить вас: все не так уж плохо, как кажется с первого взгляда. Эта история, если хотите, русская версия легенды о Фаусте… Не знаю, слышали ли вы ее?

Сент-Экзюпери отрицательно покачал головой.

– Итак, жил когда-то человек, мы назовем его Иван Иванович, в отчаянии решивший продать душу дьяволу. И вот он написал тому письмо и через несколько дней получил ответ. Дьявол ждал его в такой-то час такой-то ночи на Лысой горе. Как вы знаете, в русских сказках всегда где-то рядом существует Лысая гора. Так или иначе, Иван Иванович заторопился прямо к тому дикому месту, но не нашел там никаких следов дьявола. Он уже отчаялся, как заметил бородатого старца, молча примостившегося на бревне. Меньше всего он ожидал бы встретить этого святого человека такой дикой ночью и, наконец, набравшись храбрости, подошел к старцу и спросил:

– Отец, не видел ли ты здесь кого-нибудь?

– Нет, – ответил святой человек. – А разве ты кого-нибудь ждешь здесь?

– Да, жду.

– И кого же?

Иван Иванович смущенно молчал, не зная, как ответить старцу.

– Не дьявола ли, случайно? – поинтересовался почтенный старец.

– Ну да, – поразился Иван Иванович. – Но как ты догадался, отец?

– Поскольку я и есть дьявол, – спокойно объяснил старец.

Макинский сделал паузу, довольный любопытным блеском в темных глазах Сент-Экзюпери.

– Почему ты так удивился? – спросил старец у Ивана Ивановича.

– Видите ли… Потому что… Ну, если честно, я ожидал, что дьявол выглядит совсем по-другому.

– А разве ты не понимаешь, – воскликнул старец, – что меня всегда описывают мои враги?

Сент-Эксу, очевидно, очень понравилась эта странная притча, хотя она не слишком помогла ему. На Восточном вокзале его ждал спальный вагон, а роскошная изоляция, обеспеченная ему на всем протяжении его длинной дороги до Москвы, через всю Европу, только усилила его беспокойные размышления. Зачем он отправился в эту поездку? И что он надеялся там найти? «Что я собираюсь искать там, – позже он попытался объяснять, – я могу так никогда и не найти. Я не верю в красочный колорит. Думаю, я слишком много путешествовал, чтобы не знать, в какое заблуждение может впасть путешественник. До тех пор, пока зрелище развлекает и интригует нас, мы смотрим на все с точки зрения иностранца. Это потому, что мы не схватили суть. Ведь то, что является существенным в традициях, или обрядах, или в правилах игры, – это вкус, который они придают жизни, это – значение жизни, которую они создают. Но как только это разгадано, ничто больше не кажется живописным и колоритным, а только весьма естественным и простым». Не в силах заснуть, он поднялся в час ночи и отправился исследовать остальную часть поезда. Пустые спальные вагоны, как и все вагоны первого класса, напоминали Антуану те роскошные гостиницы на Ривьере, остававшиеся открытыми всю долгую зиму, чтобы угодить балованной прихоти единственного клиента, единственного живого представителя вымирающей породы. Но купе третьего класса оказались переполнены, как и проходы с дремлющими людьми, через которых ему приходилось переступать: то ехали польские шахтеры, чьи контракты истекли, и они теперь направлялись домой. Под жутким синим светом ночных ламп – кучи бесформенных тел, шевелящихся и вздрагивающих в прерывистой дремоте: за нее они отчаянно цеплялись, переворачиваясь с боку на бок. Даже «гостеприимства крепкого сна» были лишены эти выкорчеванные из родной почвы изгнанники, кого черствый экономический отлив депрессии вымывал назад к бедности, от которой они безуспешно стремились убежать.

По возвращении в пустой спальный вагон чувство уныния Антуана смешалось с нереальной роскошью, снова окутавшей его. Проводник раскачивался перед ним в покачивающемся проходе, интересуясь, когда разбудить господина. «Что может быть проще? И все же между этим ледяным индивидуумом и мной я чувствую пустоту, которая отделяет людей друг от друга. В городах человек забывает, кто он. Он превращен в свою функцию: почтальон, продавец, сосед, беспокоящий вас. Пустыня лучше всего обнаруживает, каков человек. Кто-то долго шел после аварии с самолетом к небольшому форту Нуакшоту. Он мечтал увидеть форт среди вздымающихся миражей, рожденных его жаждой. Но там его приветствует только старый сержант, месяцами затерянный среди этих песков и растроганный встречей до слез. И безбрежная ночь опускается, когда каждый вспоминает свою жизнь и дарит другому свои воспоминания, обнаруживающие общечеловеческое родство. Двое людей встретились и обмениваются своими подарками с достоинством послов».

Даже там, в вагоне, направляющемся на северо-восток, Сент-Экс не мог сбросить чары пустыни. Совсем иной мир расстилался вокруг, с лесистыми местностями и равнинами, все более и более однообразный и бесплодный, по мере приближения поезда к Берлину. Вместе с пейзажем изменился вагон-ресторан и стал теперь немецким. Официанты казались резче и проворнее, не такими небрежными и словно гордыми своей профессией. Сент-Экзюпери не смог не задуматься над вопросами: «Почему каждый раз, покидая Францию, чувствуешь, как все вокруг меняется? Почему во Франции царит некая чуть вульгарная атмосфера заискивания с избирателем? Почему люди так мало интересуются своими обязанностями и обществом в целом?..» Вполне символичны те провинциальные торжества при вступлении в должность, где некий министр, читая речь, которую он сам не удосужился написать, перед статуей некоего малоизвестного политикана, о котором он никогда и не слышал, изливает поток восхвалений. И при этом ни оратор, ни толпа не верит ни единому слову… Но, переехав границу Франции, мгновенно чувствуешь, что люди приступают к исполнению своих функциональных обязанностей. Стюард вагона-ресторана обслуживает тебя так же безупречно, как безупречно выглядит его одежда. Министр, при торжественном вступлении в должность, касается проблем, действительно интересующих его слушателей. Его слова находят отклик в сердцах из-за внутреннего огня, который они разделяют.

Да, но во Франции есть это чувство всеобщего родства. И таксист доверяет тебе, и делающие тебе одолжение официанты с рю Руайяль, знающие пол-Парижа и все его тайны, кто с радостью выполнит за тебя самые конфиденциальные звонки по телефону или даст взаймы сотню франков…

Во всем скрыто внутреннее противоречие. Трагическая дилемма заключается в необходимости выбрать или обнаружить, по какому пути движется жизнь. Так думаю я, слушая немца, сидящего напротив и внушающего мне: «Объединившись, Франция и Германия стали бы властелинами мира. Почему французы боятся Гитлера, ведь он – оплот против России? Все, что он делает, – восстанавливает ныне живущим людям исключительные права свободного народа… Он представляет собой порядок».