Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой

– Что ты тут делаешь? – удивился Жан.

– Ах, мой старичок, – неожиданно прозвучало в ответ. – Я нуждаюсь в этой мультипликации. Люблю смотреть, как прибывают и уходят поезда. Это дает мне вдохновение. Тогда я сажусь в буфете и начинаю писать.

В кафе, даже больше чем дома, Сент-Экс предпочитал встречаться с друзьями, часто читал им только что написанное, чтобы увидеть их реакцию. Он не доверял своему вдохновению. Стоило только остыть творческой лихорадке, он так же искренне искал ее, даже пускаясь во все тяжкие и выкуривая случайный косячок с марихуаной, подобно Колериджу. За каждым оставленным им параграфом, за каждой страницей стояли десятки, возможно, даже сотни вариантов, которые он разорвал и отверг. Но этот сизифов труд не сумел укротить его, и далеко за полночь, когда посетители уже покидали кафе, приходилось с шумом придвигать стулья к столам, лишь бы заставить его понять, что официанты закрывают заведение – надо же, в такую смехотворную рань, в два или три ночи! И Антуану приходилось собирать свои записи и уходить.

И у совершенства есть предел, и к началу 1935 года Сент-Экзюпери начинал чувствовать себя в неизбежных тисках. Жозеф Кессель, такая же сова, любил вытаскивать его с собой послушать игру цыганской скрипки в каком-нибудь русском ночном клубе, где он не только осушал, но буквально заглатывал бокалы шампанского, выставленные перед ним. Кессель был поражен страницами новой книги, которую Сент-Экс читал ему, настолько, что немного погодя отзывался о ней не иначе как об одной из «красивейших, самых насыщенных, самых новых и самых вдохновенных книг, когда-либо написанных человеком…» – щедрая похвала от собрата по перу, имевшего право на некоторую ревность (роману Кесселя «Экипаж» не удалось получить столько же похвал, как «Ночному полету»). Это суждение можно назвать скорее пророческим, поскольку тогда, когда были записаны эти слова (а произошло это в начале 1936 года), немногое из накопленного нового материала было издано, даже в авиационном еженедельнике «Аэро», проявлявшему такой же интерес к литературному творчеству по профессиональной тематике («Мой самый прекрасный полетный опыт»), как и к развитию воздухоплавания. Он согласился написать одно или два предисловия – для Мориса Бурде «Блеск и нищета авиации» и для «Судьбы Жозеф-Мари ле Бри» Жозе ле Бушера. Хотя соглашение с издателем давало Галлимару право на пять книг, Сент-Экс отказался поторопиться с предоставлением рукописи, которая, как он упрямо настаивал, оставалась «еще не готовой для публикации».

Тем временем им с Консуэлой надо было жить, и на нечто более существенное, чем надежда. Его работа в департаменте службы пропаганды «Эр-Франс» больше напоминала почетный добровольный труд за весьма мизерное вознаграждение. От него время от времени требовалось выступить с речью, не всегда он проявлял себя выдающимся оратором, но, по крайней мере, устанавливал контакты со многими влиятельными людьми, включая газетных редакторов, готовых сделать ему заманчивые предложения.

Начало первого опыта сотрудничества Сент-Экзюпери с газетой, на время вытащившей его из финансового болота, можно отнести к лекции, организованной им в «Аэроклубе Франции» в середине февраля 1935 года. Лекция сопровождалась документальным фильмом по авиационным достижениям в России, и среди почетных гостей присутствовал генерал Васильченко, советский военный атташе в Париже. Происходящее являлось частью кампании, связанной с восстановлением франко-советских отношений, вызванных все более и более резкой воинственностью новых властителей рейха, один из которых, майор фон Гольдер, приблизительно восемнадцать месяцев назад выпустил вызвавшую сенсацию трехсотстраничную книгу с прелестным названием «Как Париж будет разрушен в 1936 году!». Не желая отставать от немцев и итальянцев, постепенно и динамично выдвигавшихся в лидеры, русские предпринимали энергичные попытки создать современные военно-воздушные силы. Один из их ведущих инженеров, профессор А.Н. Туполев, даже разработал и произвел 42-тонный восьмимоторный монстр, который стал самым большим самолетом в мире. Его назвали «Максим Горький» в честь шестьдесят пятого дня рождения писателя, этот воздушный левиафан вызывал интерес у Сент-Экса. Он не отказался бы изучить эту громадину, что дало ему еще один повод для посещения той огромной неизведанной земли, этой terra incognita, так пылко восхваляемой одними и так резко и ожесточенно осуждаемой другими, под названием Советский Союз.

* * *

В отличие от Андре Мальро, чьи романы, в соответствии с его идеологией, оказывались столь же политизированы, Сент-Экзюпери никогда не питал особого интереса к политике. Он никогда активно не участвовал в работе политических партий, не состоял, как, например, его друг Жид, членом мирового антифашистского комитета, который Ромен Роллан и Мальро организовали в отчаянной попытке сразиться словом с делами. Но кровавые бунты февраля 1934 года, старания Мермоза привлечь его в «Огненный крест», возрастающая демонстрация силы со стороны тоталитарных режимов Италии и Германии постепенно пробудили в нем озабоченность тем, что происходило во Франции и Европе.

Единственная политическая группа, собрания которой часто и прилежно посещал Сент-Экс в то время, – кружок, образовавшийся вокруг Гастона Бержери, либерального представителя Манта, куда его привел друг – журналист Анри Жансон. Называть Жансона журналистом значит конечно же недооценивать достоинства этого кипучего иконоборца, чье живое перо оказывалось одинаково квалифицированным в стряпании резких критических статей, составлении сценариев к фильмам и сочинении пьес [10] .

10

Он написал диалоги для двух довоенных классиков, «Пепе-ле-Моко» Жульена Дювивье и «Отель дю Нор» Марселя Карне, не говоря уже о таком комическом шедевре, как «Праздник у Анриетты», также поставленном Дювивье, появившемся позднее.

Восходящую звезду сатирической газеты «Канар аншене» Жансона одновременно боялись и почитали, когда Савонарола местного значения с неправдоподобно звучавшим именем аббат Вифлеем принялся публично рвать копии непристойных публикаций, вывешиваемых на газетных стендах на бульварах. Последовав его примеру, Жансон и его друг, поэт-сюрреалист Роберт Деснос, двигаясь от одного стенда до другого, уничтожали все копии «Пельрен» и подобных религиозных периодических изданий, попадавшихся им под руку. Подобный поступок подлил масла в огонь и разжег негодование. После февральских бунтов 1934 года Жансон присоединился к Бержери, Жоржу Изару, адвокату, и Полю Ланжевену, физику, в создании «Объединенного фронта», предназначенного сразиться с монархистскими и неофашистскими движениями правого крыла, которые угрожали Республике. Все они были настроены решительно антимилитаристски, относились к числу убежденных республиканцев, и их любимыми объектами высмеивания в еженедельном издании «Флеш» были международные бароны, производящие продукцию для армии (Франсуа Вандель, Шнайдер-Крезо, Крупп, Альберт Викерс, Василий Захаров) и напрягающие мускулы патриоты (все от генерала Вейганда до «Арсена Люпена де ла Рока… colonel de la Cambriole», то есть «Полковника – разрушителя собственного дома и пылающего креста»), чьи объединенные усилия, заявляли они, способствовали втягиванию континента в новые войны.

Их крайне острый пацифизм страдал некоторой наивностью, но их искренность не вызывала сомнений, и Сент-Экзюпери вскоре стал частым гостем в квартире Гастона Бержери на рю де Бургонь, в пяти минутах прогулочного шага от рю де Шаналей. Будучи, в сущности, свободным мыслителем, Бержери являлся политическим аутсайдером и не принадлежал ни к одной устойчивой группе или клану. Хотя он сам и не примкнул к марксистам, он совершенно явно симпатизировал левым и даже женился на дочери Леонида Красина, русского революционера. Его вторая жена, Беттин, была американкой, но и она была решительно настроена против свободного капитализма. В этом климате Сент-Экзюпери чувствовал себя в своей тарелке.

Вероятно, никакая страна в то время не становилась предметом такой ненависти и слабо подкрепленной информацией полемики, как Советский Союз. И тут Сент-Экзюпери питал симпатии, не слишком далекие от настроений его друга Жида, но, не имея возможности судить о коммунизме на основании собственных впечатлений, он предпочитал стараться сохранять непредвзятое мнение. Это отношение привлекало к нему Пьера Лазарева, часто посещавшего их общих знакомых и с которым Сент-Экс познакомился год назад с помощью Нелли де Вог. Также эта позиция вызывала расположение его коллеги-журналиста Эрве Милля. Еще относительно молодые (обоим было не больше тридцати), Лазарев и Милль уже относились к числу влиятельных редакторов «Пари суар», нового ежевечернего издания, которое текстильный магнат Жан Пруво превратил в самую динамичную газету Франции. «Графическая революция», как Дениел Бурстин называл это явление, уже охватила преобразованиями французскую прессу, и успешный расцвет «Пари суар» многим обязан новаторству в использовании роскошных фотографий. Его редакторы также ощутили, что публика вовсе не желает видеть в них очередную «газету мнения» (множество таких возникало и прекращало свое существование со времен Первой мировой войны), а издание, которое могло содержать яркую и оперативную информацию о событиях, происходящих в мире. «Пари суар» уже имел своего постоянного корреспондента в Москве, Андре Пьерра. Но суровая реальность сталинской России с ее жесткой цензурой и перлюстрацией всех посланий научила его осторожности, и многие из его сообщений того времени ограничивались «безопасными» темами, например самыми последними достижениями советских чемпионов по парашютному спорту или планов, объявленных профессором Молчановым, директором Аэрологического института в городе Слуцке, по подъему крылатой ракеты с человеком на борту (и это в апреле 1935 года!) для исследования стратосферы.

Поскольку большинство журналистских «властей» России являлись либо ярыми энтузиастами, не видевшими никаких недостатков в политике Сталина или разуверившимися «сторонниками» (такие, как троцкисты), превратившимися в ядовитых критиков, Лазарев предложил Пруво, чтобы «Пари суар» извлек пользу из командировки в Москву Сент-Экзюпери в качестве беспристрастного обозревателя, не державшего за пазухой отточенного топора, и к тому же автора, уже обладавшего именем. Идея показалась Пруво разумной. Гитлер как раз объявил, что Германия больше не считает себя связанной военными ограничениями Версальского договора, и политические реалисты, во главе с Пьером Лавалем, министром иностранных дел Франции, настаивали на восстановлении дипломатических отношений с Россией. Приближался праздник Первое мая, когда сотни самолетов должны были лететь над Москвой. Событие, о котором Сент-Экзюпери мог судить опытным глазом авиатора. Кроме того, будучи политически нейтральным, он сумел бы избежать ловушек предубеждения и представить красноречивое и одновременно беспристрастное описание всего увиденного и услышанного. Это лестное предложение вызвало у Сент-Экзюпери приступ растерянности.

Как бы ему ни нравилось заглядывать в «Кадран» на бульваре Капуцинов или лакомиться «жульенами» «Подвалов Мура», часто посещаемых Жансоном и другими авторами «Канар аншене», он не имел никакого отношения к журналистике и не испытывал никакого желания становиться на ее путь. Не нравился ему и такой вид литературного творчества, как записки путешественника, который Поль Моранд сделал столь модным. Но возможность посещения России, «родины социализма», казалась слишком соблазнительной, чтобы отказаться от нее. По сравнению с возрастающей воинственностью Италии при Муссолини, явно прикреплявшей шашку к поясу и намеревавшейся вторгнуться в Эфиопию, и звуками тяжелых шагов гитлеровской Германии, Россия выглядела вполне сносно.

Но даже в этом случае перспектива посещения страны, где говорили на совершенно незнакомом ему языке, о которой он знал слишком мало, тревожила Сент-Экзюпери. Однажды поздним вечером он сидел в ресторане «Липп», размышляя над возникшей проблемой, когда в двери появился Леон-Поль Фарг. Фарг тогда жил в сотне ярдов за бульваром Сен-Жермен в гостинице, называвшейся (с восхитительной несовместимостью) дворцом, хотя фактически это было относительно скромное заведение, которое гостеприимно принимало Бертольда Брехта и Уолдо Франка еще до того, как на нее обрушилось нашествие антифашистских интеллектуалов (Алексея Толстого, Бориса Пастернака, Тихонова и других), размещенных там их французскими наставниками – Жидом, Мальро и Арагоном. Завсегдатай «Дома друзей книги» Адриенны Монье и близкий друг Андре Беклера, Фарг знал Сент-Экзюпери еще начиная с конца 20-х. Они впервые встретились (или так, по крайней мере, он утверждал позже) в знаменитом на весь мир «музее сыра», управляемом Андруэ на рю д'Амстердам, где сверхчувствительный нос Сент-Экса начал дрожать при виде «большого круга Бри Мелун, источавшем соблазнительный дух и утыканного соломками, словно иголками, торчащими из японской прически, или, возможно, это был Ливарот в своем коричневом кожаном жакете». Стиль, типичный для человека, чья голова Нерона со спутанными темными волосами, кустарником торчащих поперек лишенных растительности римских бровей и губами черепахи, противоречила уму столь же игривому, как пони, и столь же грубому, как взбунтовавшийся монах. Стоило ему заговорить, остановить его было уже невозможно, поскольку запас историй Фарга и его многословная изобретательность казались фактически неистощимы. Подобно Джойсу (можно назвать его в некоторой степени ленивой гэльской версией Джойса), он считал, что правила создавались, чтобы их нарушать, а язык есть нечто, чем можно манипулировать, и, взбалтывая и мешая, превращать стандартные фразы в странные новые омлеты. Ни с кем не сравнимый мастер монологов, как Жан Гальтье-Буасьер (сам далеко не посредственный мастер плести небылицы), когда-то сказал о нем: Фарг был и радостью, и отчаянием для хозяек. Радость – поскольку обед с Фаргом неминуемо означал успех, отчаяние – из-за его неисправимой привычки появляться с опозданием на пару часов, когда жаркое уже съедали и пора было разносить кофе.