Аркадиана

– - Смотри, смотри, - говорит Вера.
– Птицы. Что ж их не отстреливают? А если она в двигатель попадет?

– - Ну и что?
– говорю я.

– - Как что? Двигатель из строя выходит.

– - Подумаешь, - говорю я.
– Ну выйдет один. У него их четыре. На остальных долетит.

– - Да?
– говорит Вера и задумывается.

Стюардессы начинают показывать, как одевается спасательный жилет.

– - Смотри, смотри!
– Вера даже приподнимается над креслом, чтобы не пропустить ни слова.

– - Ай, - говорю я и машу рукой.
– Помогли б они кому...

И рассеянно листаю каталог их убогого duty-free.

– - Ты ленивая и нелюбопытная!
– возмущенно говорит Вера и сует мне мешок с леденцами.

– Возьми конфетку, уши заложит. Кстати, почему никто пакеты не раздал?

Загорается табло. Самолет медленно едет к взлетной, и его потряхивает на стыках плит.

– - Не могут ничего путем сделать...
– бормочет Вера.

В соседнем ряду распахивается багажное отделение, и стюардесса бежит закрывать. Где-то свистит. Самолет останавливается, и двигатели взрерывают.

– - Ну, - говорю я и кладу в рот леденец истошно малинового цвета.
– Да поможет нам бог, нам, не верящим в бога...

– - Нет, я не знаю, как ты, - возражает Вера.
– А мне все-таки кажется, что-то есть...

Самолет, трясясь, стремительно катится по полосе. Нас неприятно вжимает в кресла. Момент - тряска завершается, полоса за окном меняет угол расположения, и мы уже в воздухе, и вот уже внизу остаются, стремительно опускаясь, верхушки Шереметьевских деревьев. Я судорожно глотаю, чтобы не закладывало уши. Женщина двумя рядами впереди откидывает кресло и механически, как бревно, укладывается спать. Кто-то достает кроссворды, кто-то карты, веселая компания у противоположных окошек гремит и булькает беспошлинным алкоголем. Мы только пролетаем через первое облако, а кто-то уже рванул в туалет.

– - В полете, - говорит Вера, краем глаза следя за табло.
– Хорошо иметь сопровождающего. Чтобы можно было надраться до коматоза и быть уверенной, что тебя доставят в целости и сохранности.

– - Зачем же до коматоза?
– говорю я.

– - Затем, - отвечает Вера.
– Неприятные жизненные моменты надо пропускать мимо. Есть люди, которые даже пломбы под общим наркозом ставят. И правильно. Неприятностей и так много... Вон Мишка... Чего тебе достать? Коньяка?

– - Не хочу коньяка, - возражаю я.
– Хочу рома...

Вера только что купила того и другого.

– - Что же, открывать две бутылки?
– возражает Вера.
– Давай чего-нибудь одно. Давай коньяк...
– она заглядывает мне в глаза.
– Ты же не будешь ром хлестать в чистом виде?..

Приходится открывать коньяк - в общем порыве с окружающими. Вокруг редкое единство народных масс, как на субботнике... Подростки в соседнем ряду - то ли класс, то ли туристическая группа - уже под руководством сопровождающих откупорили такую батарею, что мы рядом смотримся просто воспитанницами монастырской школы.

Мы пьем коньяк, проливаем на колени и друг на друга - тесно тут и неудобно - а вокруг бегают маленькие дети, орут, горланят пьяные подростки, а сыночек усталой мамаши, как слышно, подбегает к ней откуда-то с вопросом:

– - Мам, там дверь, можно, я открою?

– - Открывай, - равнодушно ответствует матушка. Судя по всему, ее уже задолбало отвечать на глупые вопросы. Вера вздрагивает.

– - Сейчас он у меня чего-нибудь откроет, - тревожно оглядывается она.
– Я ему башку сверну, если он что-нибудь откроет...

После второго стакана я понимаю, что пора бы обедать, не все же трескать коньяк без закуски - леденцы не в счет.

Наконец, где-то далеко в проходе появляется обед. Стюардессы не торопятся. В окошко ярко бьет солнце, внизу облачная дымка, ничего не видно. Окошко приходится наполовину зашторить. Кудрявая девочка в лакооновых объятиях ревет, как и ожидалось. Ей вторит кто-то из второго салона. Еще чье-то резвое дитя едва не сваливается по лесенке в багажный отсек. Дама, сидящая рядом с Верой - кажется, теща того лысого, что через проход разгадывает идиотскую шараду - привычно криво косится на наш коньяк. Отвлекается она только на хор, запевающий "Я люблю тебя, жизнь". Кажется, это ребята, которые первыми достали свои запасы. Неудивительно, что они раньше других дошли до кондиции.

Нам раздают гофрированные ванночки с вечной курицей и мы ковыряем их содержимое пластмассовыми вилками.

– - Как в дурдоме, - шипит Вера, гоняясь этой вилкой за зелеными горошинами.

Я выпиваю еще стакан и смотрю в окно. По моим прикидкам, внизу должно быть Черное море. Но никакого моря не видно - ни Черного, ни какого еще.

– - Надеюсь, соседская армия сейчас ничему не учится, - говорю я озабоченно.

– - Типун тебе на язык, - говорит Вера и поднимается с кресла.

Она уходит. Я убираю столик, откидываюсь на спинку и отключаюсь. Если сейчас вся эта механика свалится, я, как всегда, провороню самое интересное. Обидно будет... Когда я прихожу в себя, самолет идет низко над темно-рыжими горами в ярких белых проталинах.

– - Интересно, что это, снег?
– спрашиваю я, протирая глаза.

Вера через меня наклоняется к окошку.

– - Нет, этого не может быть, - заявляет она уверенно.
– Какой снег! Тут Африка напротив.

Самолет вздрагивает и еще снижается. Я замечаю, что табло горит, но дети бегают, и очередь в туалет тоже не убавилась. Думаю, мы так и сядем с каким-нибудь клиентом на унитазе.

Самолет кренится на одно крыло. Горы обрываются, и внизу вспыхивает матовым бирюзовым свечением море. Средиземное. Настоящее. Видны безмятежные яхты на воде. Самолет кренится еще. Хоть и понятно, что это разворот перед заходом на посадку, но все равно неприятно. Очень не хочется, чтобы он сейчас разбился - когда мы уже долетели до такой красоты. Вот он в последний, третий раз ложится на крыло, выравнивается и заходит на глиссаду. Море пропадает, теперь видна желтая земля, ангары, постройки... вот внизу мелькает шоссе с ползущими автобусами, является вдалеке здание аэродрома, наш самолет касается колесами земли и трясется на тех же асфальтовых неровностях, что и в родном Шереметьево, а весь салон разражается бурными аплодисментами. Кто-то из наиболее пьяных кричит "Ура!", а максимально трезвые шустро отстегнули ремни и дергают свои сумки, едва не роняя на головы сидящих. Впереди не спеша ползет самолетик люфтганзы. Я прикидываю, что эти гады сейчас рванут на паспортный контроль, а нам как всегда достанется хвост от очереди.

Вот мы уже стремительно ковыляем по зеркальному полу аэропорта, и Вера на ходу вырывает из сумки по одной долларовые десятки. Смуглый турок в окошке с потрясающей скоростью лепит марки в паспорта - даже, по-моему, не смотрит, куда лепит. Работай он со скоростью Шереметьевских погранцов, мы застряли б тут на полдня, как минимум.

Рядом с долларовым окошком - окошко евроидное. Разницей курсов никто не заморачивается. И там и там по двадцать единиц. У евроокна никого. Даже немцы не хотят платить двадцать евриков вместо двадцати баксов.

– - Ну, - говорит Вера, когда мы скатываемся вниз по лестнице, со второго этажа на первый.
– Осталось только, чтобы наш багаж они не услали в Испанию...

Вместе с нами из Шереметьево грузился рейс на Малагу.

Но багаж на месте, крутится на ленте транспортера, две скромные сумочки, почти не видные за грудой внушительных чемоданов, которые бойкие отцы семейств споро волокут к выходу, к охраннику, чуть не сбивая по дороге зазевавшихся. Состоятельные люди в первом поколении - это не заевшиеся буржуа, у этих ребят на дороге лучше не стоять...