Август, воскресенье, вечер

— Лера! Лера-Лера-Лера! Выглядишь огненно! — искренне восторгается он, стискивает меня в объятиях, наводит камеру телефона и проводит традиционное краткое интервью о том, как прошли мои вечер и ночь.

— Отлично! Роман Геннадьевич раскошелился, снабдил нас бабками, и мама на радостях первым же рейсом рванула в Задонск — к тете Яне в салон. Кстати, я тоже поеду туда в понедельник. В смысле, не в салон, а в райцентр. На тестирование для самых умных!

— Уже в этот понедельник? — Илюха чертыхается. — Так занятия же. Как ты собираешься показать всем им кузькину мать без группы поддержки?

— Я уверена в себе как никогда, — я кокетливо хлопаю ресницами и оттопыриваю нижнюю губу. — Мне нет равных. К тому же там есть квота на гарантированное зачисление. А другим желающим записаться на тестирование мы быстро отобьем охоту, так ведь?

Я приветливо улыбаюсь в камеру, но отчаянно трушу перед уготованной мне Волковым неизвестностью. Висну на отставленном локте Илюхи, а в черепе хаотично вращаются взбесившиеся шестеренки. Если Волков не сдал нас полиции, значит, в хорошем смысле пожалел — я даже готова признать, что он справедливый. Он умеет видеть суть человека, может, он и сейчас поймет, что я раскаялась и больше не собираюсь их доставать?..

Ваня в окружении ребят тусуется у школьного крыльца, но я не сразу его узнаю — он опять изменил привычному строгому образу и надел одно из тех мрачных худи с ломаными линиями кардиограммы на груди. Опустив голову, я стремительно пробираюсь сквозь толпу и настойчиво тащу Рюмина за собой, но Илюха намеренно забирает вправо и со всего маху налетает на Волкова плечом.

Отшатнувшись, тот оборачивается, и в черных глазах мгновенно вспыхивает ярость.

Присутствующие как по команде замолкают, лишь сдуревшая чайка вопит вдалеке над большой, тяжко вздыхающей водой.

— Че вылупился? — огрызается Илюха, и Волков хмуро и пристально всматривается в его лицо:

— Извиниться ни за что не хочешь, Рюмин?

— Например, Волков? Если тебе что-то привиделось, надо было сразу вызывать ментов, но ты побежал жаловаться мамочке. А теперь слово к делу не пришьешь, ведь так?

— Мать мою и благодари, — Волков прищуривается, но говорит все так же размеренно и четко. — Это она попросила не портить тебе жизнь.

— Ого!.. А, может, и отблагодарю… — Илюха стряхивает меня со своего локтя, встает перед Волковым и мерзко скалится: — Она все еще принимает у себя мужиков, да? Прикол… А ты че? Свечку держишь?

Волков бледнеет, сдавленно матерится, прет на Илюху и рывком хватает его за грудки, но из-за школьного забора выбегает Инга и, в три прыжка преодолев асфальтированную площадку, прыгает на Волкова со спины и с недюжинной силой оттаскивает в сторону.

— Ваня, не надо, пожалуйста. Будет только хуже. Не надо, слышишь? — приговаривает она, и Волков словно включается — разжимает кулаки, берет Ингу за руку и, отпихнув Рюмина с дороги, направляется к школе.

Казалось, он не замечал моего присутствия, но сейчас, проходя мимо, резко останавливается, подается ко мне и, обдав многообещающим ароматом теплого парфюма, тихо шепчет:

— Ходорова, из-за вас же чуть моя бабушка не умерла. Люди вы вообще, или кто?

Я натягиваю манжеты толстовки, комкаю в пальцах и растерянно пячусь назад.

Презрение в глазах Волкова смахивает на омерзение — проблема в том, что именно такой взгляд он выдал, когда впервые на меня посмотрел. Я и сама на один ужасающий миг вдруг поверила, что являюсь ничтожеством и дерьмом, и это настолько не вписалось в мою картину мира, что вызвало бурное противодействие.

Вот и теперь вместо извинений из моего рта вырывается:

— Что за наезды, Волков? Ты же меня там не видел!

— Ага. Не видел, — он тоже отступает на шаг, и, тряхнув светлой челкой, невесело усмехается: — Потому что такие как ты для меня — пустое место.

Всего лишь слова… но я пропускаю удар под дых сокрушительной силы.

«Какие, Волков? Какие?.. Скажи, что со мной не так?!» — выкрикивает моя уязвленная гордость, но язык прилип к нёбу, а голос пропал. Высокая стройная фигура Волкова уже скрывается в школьных дверях, и мне, заново обретшей дар речи, больше некому адресовать столь животрепещущий вопрос.

Илюха, исподлобья наблюдавший за действом, прерывисто вздыхает и сплевывает под ноги:

— Вот мразь. Да он ногтя твоего не стоит, Лер. Не расстраивайся. Он попросит прощения, а его гнилой базар я ему обратно в глотку засуну.

Он пытается меня приобнять, развеселить, развернуть к школе, но я не поддаюсь и не двигаюсь с места.

Волков припечатал меня не для того, чтобы унизить или оскорбить. И даже не для того, чтобы достучаться до моей совести. Он, как всегда искренне и честно, выразил свое отношение к моей сияющей королевской персоне.

В мозгах и сердце бедлам, в висках грохочет пульс, по щекам катятся слезы. Уворачиваюсь от чрезмерной опеки Рюмина, умоляю меня не преследовать и сбегаю — на макушку досадно падают капли, ветер проникает за шиворот, нагруженная учебниками сумка больно бьет по бедру.

Дождь разгоняет темп, от воды веет болотным духом, промозглостью и мартовским холодом. Продираюсь сквозь мокрые ветви плодовых кустарников, прячусь под дощатым навесом у старой бани и без сил опускаюсь на корточки. В грязно-белом небе мечутся ошметки черных туч, темная, покрытая мелкой рябью вода зловеще шипит, перевернутые, поросшие мхом лодки беспомощно мокнут у берега.

Я стираю ладонями слезы, шмыгаю носом, явственно ощущаю чье-то присутствие и деревенею от ужаса — из лишенного стекол окошка на меня глядят мутные пустые глаза.

— Запуталась. Вижу. Знаю. Все виноваты. И никто не виноват, — шамкает ведьма, и я, дернувшись, с грохотом спрыгиваю с крыльца и шарахаюсь обратно к кустам. — Только все обязательно сложится. Милость Божия тебе поможет, дитя!

— Я не верующая! — бубню сквозь стук зубов и ускоряю шаг, но она продолжает вещать:

— Милость Божия поможет тебе! Запомни!

* * *

Мама возвращается под вечер, и вместе с ней наконец возвращается солнце. Комната озаряется золотыми лучами, в просвете между шторами дрожат ветви цветущих яблонь, усыпанные сияющими бриллиантами дождевых капель.

Но погода больше не соответствует моему состоянию — я устала, хочется пить, ломит кости, а по коже рассыпается противный озноб.

— Я не просто так ездила к Яне, а по делам. Пока ничего не расскажу, пусть сначала все выгорит, — тараторит мама, садясь на край кровати и выкладывая на тумбочку стопку корейских тканевых масок и коробочку «Рафаэлло», но я не выдаю должной реакции. Она с подозрением на меня косится, опускает на мой лоб прохладную ладонь и ахает: — То-то ты мне не понравилась! У тебя же температура. Быстро под одеяло!