Автограф

Леня молчал.

— Ты оглох?

— От твоего величества.

Леня и Рюрик имели в баре персональные места. Таня Апряткина накрывала им в подсобке.

Леня, Рюрик и Геля сидели в подсобке, пили кофе с берлинским печеньем. Разговаривали без крика, спокойно, во всяком случае.

— Чего навалились?

— Ты не наваливаешься, если что-то нужно для твоей газеты?

— Газете, но не мне. Я же работаю в газете.

— А я работаю в театре, — настаивал Рюрик, — значит — для театра. Тоже для народа.

— Давайте загадаем, кто первым войдет, ему и закажите. Как в сказке.

— Молчи. Кто заставил Сашу написать о вине?

— Для газеты, я же говорю.

— Нет, ты скажи — заставил? Позвать Сашу, спросить у него?

— Не надо. Заставил.

Леня заставил Сашу Нифонтова выступить в газете с беседами, как надо понимать вино, чтобы оно было другом и праздником, а не врагом и горем. Газета провела разговор под рубрикой «Культура вина». Поделился Саша мыслями о профессии бармена, почему он бармен.

— Леня, — сказала Геля, — уступи Рюрику. Согласись. Мы тебе поможем. Серьезно. Я сама с тобой еще поговорю. Ленечка, ну!

Вскоре Геля уехала навещать отца, — в клинике дежурил Володя Званцев и он мог ее пропустить вечером, а Рюрик и не собирался отпускать от себя Леню.

— Обещаешь?

— Я подумаю.

— Подумай. Оч. хор.

— Рюрь, возьми Ситникова.

— Он малость без мозгов. У него семь за восемь заехало.

— Он мне десять рублей должен. Пусть отработает.

— Ты с ним и барахтайся. Мне лично хлам не нужен.

— Пригласи Астахова.

— Зачем? Мне нужен молодой и талантливый.

— Астахов, по-твоему…

— Талантливый, но не молодой. К сожалению. А вообще мужичок что надо.

— Я молодой, но я не талантливый.

— Ты испытывал?

— Что?

— Свой талант.

— Надо быть уверенным, что обладаешь им.

— Талант — это наивность, а ты наивен.

— Талантлив ты, а ты не наивен.

— Я умный. Не путай. И от меня спрячешься только на небесах. От моей круглой головы.

Таня Апряткина, которая уже несколько раз подходила к их столику, приносила еще кофе, убирала посуду, сочувственно смотрела теперь на Леню. Что такое Рюрик — знали все. Вокруг Рюрика всегда генерируется силовое поле.

В конце концов Леня вырвался от Рюрика.

Спрятался у себя в квартире и велел матери не подзывать к телефону, если будет звонить Рюрик. Чистый самообман: от Рюрика не спрячешься даже на небесах. От его круглой головы.

Федор Волков сутками добирался из Ярославля до Москвы. Леня на электричке из Москвы до Ярославля добрался за три часа. В Ярославль он попал впервые. Приехал в субботу, с тем чтобы в воскресенье вечером уехать и в понедельник, как всегда, выйти на работу. Не узнал бы Рюрик, где он был. Леня боялся новых натисков. Геле он уступит, всегда. А Рюрик измучает, не даст покоя. Отсрочка недолгая, но все же. Леня мог сосредоточиться. Леня в Ярославле для того, чтобы ощутить прошлое в истинных деталях.

Леня уже располагал сочинениями Ломоносова, Сумарокова — современников Волкова; была у него книга академика Тихонравова. Петя-вертолет достал по цене вполне приемлемой. Когда Леня его поблагодарил, Петя обиделся.

— Что я, не человек? — И ушел, припадая на одну ногу и размахивая руками. Кто он все-таки — накопитель, желающий как-то оправдаться, или в чем-то несчастный парень, лишенный друзей и через книги желающий удержать кого-то около себя?

Леня хотел побродить по городу, где провел юность Волков, увидеть дом, где он жил, театр, который построил по собственным чертежам. Волков был архитектором, строителем, художественным руководителем, актером, литературным переводчиком.

Леня стоял перед домом Федора Волкова, каменным, с парадной дверью, выходящей на улицу. Крыльцо дома в снегу и навес над крыльцом, железный, с мелким сквозным рисунком, тоже в снегу. Длинный ряд сосулек сделал крыльцо легким и прозрачным и вместе с нетронутым снегом на железном навесе каким-то неподвижным, неизменчивым во времени. Леня зашел и в маленькую церковь, в музей. Дежурная, когда узнала, что Леню интересует Волков, сняла канатик ограждения и подвела к дверям алтаря, чтобы Леня смог их разглядеть как следует. Двери были резные и расписаны. Их делал Волков — вырезал, расписал. Убранство алтаря было похоже на сцену. Сквозь верхние окна светило зимнее солнце. Хотелось встать и стоять под потоками солнца с поднятой к куполу головой. Было тихо, как в театре, когда ушли зрители. Волков всюду привносил настроение театра, его архитектуру; не только внешнее, но и внутреннее содержание. Даже в церкви: иконы, алтарь, фрески — декорация к древним общечеловеческим трагедиям.

В Ярославле до сих пор сохранились посады того времени, коморы, флигели, торговые ряды, церкви, храмы да и собственно театр Волкова. Леня представлял Россию тех времен — зимние тракты, запах дров и соломы, бренчание воротных запоров, загульные песни купцов, мутные огни в промерзших окнах, заиндевевшие решетки торговых рядов, окрики стражи, рассыпанный по булыжнику конский навоз, дуплистые ясени, поцарапанный осями проезжающих летом телег. Где-то стояли сараи Волковых, называемые серным и купоросным заводом. Первая театральная сцена была в сарае, там Федя с братьями и друзьями поставил и сыграл первый в жизни спектакль «Эсфирь». Сцена освещалась плошками с маслом, музыка — гусли и две скрипки с шелковыми струнами.

Вечером, когда Леня сидел в поезде — возвращался в Москву, смотрел в последний раз на ярославские земли, видел среди вечернего неба храмы, вспомнил слова, что храмы разбредаются по равнине, устраиваются на ночь и спят стоя, как кони. Совсем отчетливо он увидел и услышал молодого Федю Волкова. Была подлинность прошлого. Он знал, что Федя скажет и как он поступит, знал, семь чертей! А что, вот так вот, семь чертей! Леня приезжал за ним в Ярославль. Нашел. Видит Федю, слышит его. Слышит неподвижное, неизменчивое время. Права Ксения — перемычка между внешним и внутренним миром — тонкая, неустойчивая, колеблющаяся. Вспомнил ее телефонный звонок к нему и как он Ксении говорил — ты никогда и ни в чем не фальшивила. А она жаловалась, что постоянно фальшивит. Неподвижное, неизменчивое время — его надо иногда слышать. Об этом они прежде часто говорили с Ксенией.

…Федя в сарае, где он только что построил с братьями сцену.

Стружки, опилки, бадейка с разогретым клеем, обрезки материи, куски проволоки — все еще не убрано. Окна не отмыты от пыли, стиснутые толстыми стенами, едва впускают свет. Бочки с купоросом и серой отодвинуты в углы, наспех прикрыты рогожами.

Федя вскакивает на сцену: «Трагедия — это любовь. Склонность духа к другому кому. Для любви стыдимся, плачем, раскаиваемся. Разум должно соединить с чувством, чтобы он в страсти воспламенился».

Выбегает из сарая. Вдалеке звонят колокола. Стоит епископ, перед ним служка, шепчет: «Людей мутит, переодевает во всякое. Театр в городе строить будет». Епископ — служке: «Объявить прихожанам повсеместно — никаких пожертвований на театр». Ну, это деталь, это потом. Тут главное одолеть, а главное не получается. Все не так, думал Леня. Надо начинать по сюжету раньше и не так информационно.

Леня вовсе не автор, он просто ездил в Ярославль. Своим отказом предает Рюрика? Только что, можно сказать, все увидел, пережил. Он и сейчас видит. Федя приехал из Петербурга в Ярославль. Его встретили братья. Федя привез театральные костюмы, парики, книги. Выбрасывает из сундуков перед пораженными братьями. Разворачивает бумаги, чертежи. «Свечей!» Люди приносят свечи, зажигают. «В провинциальную контору сбегайте, позовите Ваню Нарыкова и Якова Шумского!» Братья стоят перед чертежами, ничего не понимают. «Для заводов?» Федя раскидывает пустые бочки и ящики, очищает боковую стену сарая. «Для театра. Я такое ныне видел в Петербурге у немцев да у шляхетских кадетов! Декламацию. В костюмах трагедию играют». — «Так то ж срамно. Бьют за это в Ярославле». — «Нас что, мало, братьев? Не забьешь». Четверо братьев, попробуй забей их. Имел бы Леня братьев, он бы тоже смелым был.