"Баламуты"

И Степан Иванович поднес крепко сложенный кукиш к самому носу сына. Тот смолчал, но в дверях, надевая плащ и не попадая второпях в рукава, больно кольнул:

– С собой в гроб все не положишь!

И спохватился. Но отец уже сник и, сгорбившись, пошел в сад. Следом бросилась перепуганная мать и по дороге, отвесив сыну подзатыльник, прошипела со страшным лицом:

– Сдурел?!

Иван почувствовал, как что-то защекотало в груди и опустилось к животу, как бывает при быстром спуске на машине. И его до отказа наполнила щемящая тоска. Но гонор взял верх, и Иван, хорохорясь, крикнул, уходя:

– Счастливо оставаться! Ноги моей у вас больше не будет.

Прасковья Кузьминична нашла мужа в конце сада. Степан Иванович сидел на скамейке, которую сыновья, еще когда жили в семье, приволокли из привокзального сквера, и водил рукой по груди, как будто ему не хватало воздуха. Прасковья Кузьминична, предчувствуя беду, курицей забегала вокруг мужа и, не зная, чем помочь, и от жалости, и от обиды за мужа в бессилии заголосила, понося своих детей, и Ваньку и Кольку.

Степан Иванович хотел что-то сказать и вдруг стал ловить ртом воздух. Глаза выкатились, и он начал заваливаться на бок. Прасковья Кузъминична бросилась к мужу, чтобы помочь, но он уже, ничего не соображая, уцепился за нее рукой, увлекая за собой, и она, не дав упасть ему на землю, упала сама. Тут же поднялась и стала тормошить его, бестолково повторяя:

– Степан, а Степан! Степан! Ну, Степан!

Но внезапно ее как током поразило: "Он сейчас умрет", и она заорала не своим голосом, пугая соседей:

– Ой, люди! Ой, помогите! Степан умер!

Соседи сбегались и не знали, чем помочь. Кто-то стал неумело делать искусственное дыхание. Бабушка Кондратьевна, из дома напротив, посоветовала бить палкой по пяткам. Догадались вызвать скорую помощь...

Положили его в то же отделение, и по воле случая попал он в ту же палату, где лежал в первый раз.

Из старожилов, помнивших Степана Ивановича, в палате остался один - Сергей Матвеевич, старшина-сверхсрочник из Новокузнецка. Сняли его с поезда с приступом радикулита, когда он ехал в отпуск в Сочи.

– Как же это ты, Степан Иванович?
– сокрушенно покачал головой Сергей Матвеевич, когда того привезли в палату.

Тот отвернулся к стенке, и Сергей Матвеевич, уже обращаясь к жене Степана Ивановича, сказал:

– Рановато его выписали, видно. Надо было еще полежать.

– Так вот же!
– заплакала Прасковья.
– Все спешил, домой хотел. И то, надоело в больнице-то. Считай, почти месяц провалялся.

– Ну, ничего, ничего, мамаша. Не надо расстраиваться. Монголы говорят: "хама угей" - все образуется.

– Хорошо, коли так!.. Как скрутило-то, что язык отнялся, - и попросила: - Ты, Сергей Матвеевич, присмотри за ним без меня, пока я домой сбегаю. Отнесу вещи, - объяснила она.
– Да соберу чего-нибудь поесть принести. Ему сейчас надо получше что.

– Не беспокойтесь, присмотрю, - Мы ж не турки какие-нибудь. Слава Богу, русские.

– Спасибо тебе, Сергей Матвеевич. Ты и тогда все с обхождением был ... Сам-то как? Лучше, нет?

– Да, вроде, лучше. Теперь уж домой. Операцию делать надо. Врачи говорят, диск надо удалять. Боли, говорят, от того, что диск разрушен и защемляет нерв . Вот тебе и Сочи. До Орска только и добрался ... Да уж теперь до дома как-нибудь...Там у нас госпиталь, врачи знакомые. Помолчал и добавил со вздохом:

– По своим скучаю. Дочка-то уж взрослая, а сынишке еще семи нет.

– Ты уж, если что нужно, Сергей Матвеевич, принести, или еще там что, скажи без стеснения. Я все сделаю, - пожалела больного Прасковья и, подоткнув одеяло на постели Степана, заспешила к выходу.

В палате, кроме Сергея Матвеевича, еще лежал молодой офицер Павел Титов, направленный из училища связи на обследование по поводу менингита, и заводской мастер Григорий Волобуев с остеохондрозом. Несмотря на то что Григорий был только чуть старше Павла, у него, как у жука-носорога, солидно выступало брюшко, на котором не держалась резинка пижамных брюк, и они висели ниже живота. Жена его, невысокая, упитанная, под стать мужу женщина, таскала в больницу харчи целыми сумками, и когда начинала выставлять на тумбочку домашнюю снедь: котлеты, рыбу под маринадом, сырники, соленые огурцы, помидоры, компоты, становилось страшно за Григория. Но он как пузырь раздувался от удовольствия и с откровенной усмешкой поглядывал на аккуратненькие целлофановые сверточки с бутербродами с колбасой и бужениной, купленные где-нибудь по дороге в буфете, которые приносила молоденькая жена Павла. Она стеснялась этих насмешливых взглядов и старалась поскорее спрятать передачу в тумбочку...

Отходил Степан Иванович медленно. Только недели через две стал вставать с постели. Нога не слушалась, и когда он поднимал ее, чтобы сделать шаг, ступня безжизненно повисала над полом, мешая ходить. Приходилось делать усилие, чтобы поднять ногу выше, иногда с помощью здоровой руки, и со шлепком опустить ее на пол. С непривычки он быстро уставал и тогда сидел на кровати и здоровой рукой массировал парализованную руку, положив ее на колени. Костылем он не пользовался, потому что в левой руке костыль только мешал, а правая была беспомощна. Иногда Степану Ивановичу помогала ходить сестра из кабинета лечебной физкультуры или кто-нибудь из палаты, но чаще жена, Прасковья Кузьминична, которая прибегала по два раза на день и подолгу сидела, предупреждая каждое движение мужа.

К болезни Степан Иванович относился философски и присутствия духа не терял, но стал слезливым, плакал, причем слезы появлялись сами собой, часто без видимой причины.

Как только Степану Ивановичу стало лучше, он спросил у жены о детях. О детях он думал часто. Сыновья были непутевые. Любили выпить и погулять. Поэтому и с женами жили кое-как.

Дочь, после того как вышла замуж в район, приезжала редко. Денег никогда не просила, с родителями была ласкова и, жалея их, выговаривала братьям за беспутство. А муж ее был такой же беспутный, как братья, пил, и Степан Иванович догадывался, что он бьет ее, но она не жаловалась. Он хмурился и молчал.

– Дети знают, Степан! Зинке я телеграмму послала!
– ответила Прасковья Кузьминична.

Степан Иванович заволновался и промычал что-то нечленораздельное, но Прасковья Кузьминична поняла: "Зачем послала телеграмму? Не надо было девку расстраивать".

Язык слушался Степана Ивановича плохо, и он, следуя советам врача, старался теперь больше говорить, напрягая органы речи и с трудом выдавливая из себя слова. При этом губы растягивались, обнажая крупные желтые зубы, а глаза сходились в щелочки, и он становился похожим на китайца. Первое время только Прасковья Кузьминична и разбирала косноязычное бормотание мужа, но постепенно его научились понимать и в палате.

– Да я ничего особенного и не написала. Так, мол, и так, отец заболел, срочно приезжай.

– Дура!
– невнятно выругался Степан Иванович.

– Да ничего, ничего, Степ! Пусть приедет. Давно не была-то.

Помолчала неловко и масляно запела:

– Степа, ребята придут. Ты уж Ваньку-то не ругай особенно. Он сам казнится, с лица даже спал.

– А, леший их всех возьми! Нет у меня зла, мать. Обидно, что доброго слова от них не дождешься. Только знают "давай".

– А кому ж давать?
– вмешался Григорий.
– Детям и давай.