"Баламуты"
Шрифт:
– Так это заработать надо, чтобы давать, - резонно возразил Сергей Матвеевич.
– Ничего, у деда пчелы зарабатывают.
– Ишь ты, пчелы!
– взвилась Прасковья Кузьминична.
– Ты пробовал, милок, как с пчелами-то? Пчел, их знать надо. Не всякий сумеет еще. Это на какого любителя, да в какой год угадаешь. А то болыше скормишь, чем возьмешь.
– Видать, отпчеловодился теперь, - вставил Степан Иванович.
– Оно и лучше. Хватит, Степа. Как волы мы с тобой всю жизнь. Не для себя жили, все для них, для детей. И о покое пора подумать. Степан-то с шестнадцати лет на
– На пенсию пошел, а все одно в депо остался работать.
Сыновья пришли к вечеру, когда мать ушла. Оба коренастые, в батьку, широкогрудые и мордастые как бульдоги, с маленькими колючими глазками и тяжелыми подбородками.
– Здорово, батя! Мы ненадолго, - начал старший, Николай.
– Там, внизу, Лешка ждет. Его не пустили.
– Небось, пьяный?
– тяжело спросил Степан Иванович.
– Да ну, тверезый! Малость выпимши только.
– Бандит ваш Лешка, а вы с ним якшаетесь, охламоны.
Сыновья промолчали.
– Ты, батя, прости меня, - заговорил, наконец, младший, Иван.
– Насчет того, что сказал тебе тогда. Сдуру все это. Без умысла.
– Чего там! Видно - сдуру.
Степан Иванович размяк. Из глаз его потекли слезы.
– Ну! Батя! Ты чего?
– испугался Иван.
– Я ему щас, как выйдем, пидулину подвешу, - пообещал Николай, вставая со стула. Иван, прищурив глаза, зло посмотрел на брата и напряженно хохотнул.
– Я те подвешу, - ответил отец.
– Смотри, ирод, у меня!.. Нет, чтоб дружно. Братья, вашу мать.
– Да я шучу, батя.
И с улыбкой добавил:
– Я ему дома подвалю.
Николай поднялся и стал выкладывать из сумки продукты. Еще чуть посидели и встали.
– Ладно, батя, поправляйся. В воскресенье зайдем.
– Вань!
– окликнул сына Степан Иванович, когда тот был уже в дверях.
– Деньгами подсоблю. Мать завтра придет, решим.
– Ладно, батя, не горит, - отмахнулся Иван, и было видно, что ему неловко.
– Зря даешь, - оторвал голову от книги Сергей Матвеевич.
– Дармовые деньги - деньги пустые. Впрок не пойдут, а счастья от них тем более не будет.
– Кто-то древний сказал: "Несчастен, кто берет, но не дает взаимно", - подтвердил Павел.
– Да уж давать нечего. Все повыгребли.
– Во-во, последние вытянут, а потом и тебя пришибут, - беззлобно сказал Григорий и позвал:
– Сергей Матвеевич, иди, на ночь дураком оставлю...
Приходила дочка, тихая некрасивая женщина с блеклым лицом. Тихо плакала, рассказывала про внуков и все время что-то делала руками: поправляла одеяло, перебирала в тумбочке, и даже, когда просто сидела, руки были заняты: то поправляли кофточку, то открывали сумку, то затягивали туже косынку...
В пятницу после общего обхода выписали Сергея Матвеевича. Поясница у него побаливала, и он ходил осторожно, не делая резких движений, - все боялся, как бы опять не случилось обострения. Жене Григория Сергей Матвеевич дал денег и попросил принести бутылку коньяка. В субботу его провожали. Выпил Сергей Матвеевич вдвоем с Григорием. Степан Иванович только пригубил, а Павел налил себе в стакан минеральной воды. Остатки коньяка Григорий
спрятал к себе в тумбочку.И снова все пошло как обычно: до затрака уколы, после завтрака процедуры, после обеда сон, потом с нетерпением ждали посетителей. И только смерть Ильи Ароновича Райса из соседней палаты нарушила ритм больничной жизни и выбила Степана Ивановича из колеи.
Райса привезли в больницу с инфарктом. В больнице случился инсульт. Сама по себе смерть не была явлением исключительным. Умирали в отделении и раньше, но происходило это как-то тихо и особенно больных не беспокоило. Но Илья Аронович умирал долго и тяжело. Не давали умереть родственники, которых было много. Родственники сидели у его постели круглые сутки, по очереди сменяя друг-друга и изводя врачей и сестер звонками, придирками и претензиями по всякому поводу.
С Дальнего Востока приехал сын, старший лейтенант, интендант в летной форме. Он все время наклонялся к отцу и надоедал ему: "Папа, папа, ты меня узнаешь? Это я, твой сын Боря".
Дочка, невероятно толстая дама лет сорока пяти с брезгливыми губами, чуть не насильно толкала в рот отцу апельсины и требовала:
– Папа, ты должен жить, а чтобы жить, нужно кушать.
Илья Аронович был главой семейного клана и просто так отпустить его с этого света не могли - он был нужен родственникам, и родственники вопреки всем законам природы с помощью врачей дважды возвращали его к жизни, когда сердце переставало биться, стекленели глаза, и, казалось, ничто уже помочь не могло.
И все же Райс умер.
Жена покойного, Ида Абрамовна хватала за руки врачей и просила:
– Сделайте же что-нибудь!
Врачи разводили руками и старались улизнуть в ординаторскую. Сделать, увы, ничего было нельзя.
Умер Райс рано утром, но до самого вечера отделение было наэлектризовано и пребывало в атмосфере напряженной тревоги. В палате весь день стоял гомон, как на базаре, а по отделению сновали родственники покойного. Время от времени раздавался плач, к которому присоединялся еще один, или кто-нибудь начинал причитать.
Наконец, тело забрали. И стало тихо.
Смерть Райса подействовала на всех угнетающе. Настроение было подавленное, и в палате было тихо, как в мертвецкой. Говорили шепотом, и о чем бы разговор ни заводили, все возвращались к Райсу или другому, связанному со смертью случаю.
Степан Иванович постепенно поправлялся. Речь стала разборчивее. И на ногу Степан Иванович становился теперь увереннее, хотя ступня по-прежнему держалась плохо, и он подволакивал ногу.
Зато правой рукой он мог уже помочь себе одеться, поддержать банку с компотом, взять хлеб...
Еще раз сыновья приходили, когда дело шло к выписке.
Были они заметно навеселе. Гуляли на крестинах. Николай молча улыбался, а Иван без умолку говорил. Посидели недолго, выложили из сумки яблоки, банку томатного сока, пару бутылок газированной воды, и исчезли: торопились догулять.
Заметив, что Степан Иванович нахмурился, Прасковья Кузьминична вступилась за сыновей:
– Не серчай, отец. Их дело молодое.
– Я уж вижу их дело. Ни мать, ни батька - никто не нужен. Вспоминают, когда деньги понадобятся.