"Баламуты"

– Да будет тебе, Степа. Сюда чего ходит-то часто? Я целый день, да они еще толкаться будут. Дома надоедят еще.

– Во-во. Там мать поесть даст и с собой сумку набьет...

– Ну, конечно! Детям пожалею тарелку щей налить.

– Дура ты, мать, вот что я скажу тебе. Тебе-то они нальют щей?

– Бог с ними, Степа. У нас все есть. Нам, слава Богу, ничего не надо.

– Детей у нас нет, - сурово сказал Степан Иванович.

– Эк, куда хватил!
– испугалась Прасковья Кузьминична и прикрыла рот рукой.
– Что мелешь-то?

– Э-э, ладно, - вздохнул Степан Иванович.
– Чего об этом?

И заговорил о другом:

– В пятницу, наверно, выпишут. Так пусть Колька приедет на машине.

– А как же, Степа, как же, приедет, - горячо стала заверять Прасковья Кузьминична, радуясь, что Степан перевел разговор.

Наконец, наступил день, которого Степан Иванович ждал с таким нетерпением. На общем обходе зав отделением Владимир Захарович осмотрел его, полистал историю болезни и, задав несколько вопросов лечащему врачу Семену Ефимовичу, разрешил выписку. Степан Иванович плохо спал ночь, утром встал рано, и кое-как позавтракав, стал ждать жену с одеждой. На улице уже было почти по-зимнему холодно. Снег еще не лег на землю, но белые мухи, предвестники зимы, уже кружились в воздухе и, падая на мерзлую землю, не сразу таяли. Ветер трепал одежду, срывал шляпы, и люди невольно ускоряли шаг и бежали рысцой или шли против ветра, как на стенку, круто набычив головы и наклонившись вперед.

Прасковья Кузьминична пришла только к обеду. Степан Иванович заждался и долго бубнил, выговаривая жене за то, что запоздала.

Но раздражение прошло, как только стал одеваться. Свежее белье напомнило о домашнем уюте, и к Степану Ивановичу вернулось уже знакомое чувство обновления, и опять радость заполнила все его клетки, а вместе с радостью он почувствовал уверенность в то, что скоро совсем будет здоров.

Ему доставляло удовольствие показаться перед больными в том костюме, в котором он живет здоровый, и он сам знал, что разница между тем, как выглядит человек в больничной пижаме и костюме, большая.

– Колька-то не выпимши приехал?
– спросил Степан Иванович.

Прасковья Кузьминична как-то вся сжалась, словно ожидая, что ее вот-вот ударят.

– Не приехал он, Степа!
– придавая голосу обыденность, сказала Прасковья Кузьминична и стала торопливо засовывать в сумку пустые банки и бутылки из-под кефира.

Степан Иванович вопросительно посмотрел на жену. Брови у него сошлись на переносице.

– Гуляли они вчера, - понизив голос до шепота, принялась объяснять Прасковья Кузьминична.
– Сегодня похмелился с ребятами. Все хотел ехать, да я не пустила. От греха, Степ, подальше... А мы на такси. Оно лучше, - радостно сказала она и взглянула в его глаза, словно приглашая разделить ее радость.

– Он же, паразит, знал, что меня выписывают!

– Говорю ж тебе, сама не пустила.

Степан Иванович ничего больше не сказал и молча продолжал одеваться.

Из старых больных в палате никого не осталось, и теперь Степана Ивановича провожал знакомый машинист Егорыч, поступивший недавно в соседнюю палату.

Когда Степан Иванович покинул отделение, Егорыч подошел к окну, где уже стояли больные из палаты Степана Ивановича. Вскоре они увидели, как Прасковья Кузьминична, поддерживая Степана Ивановича под руку, вывела его за ворота и тщетно пыталась поймать такси, но, так и не поймав, повела его к автобусной остановке. Степан Иванович согнулся и, подволакивая больную ногу, ковылял с помощью жены.

Орёл,1981 г.

АНТАГОНИСТЫ

В пятницу вечером молодой инженер Анатолий Качко дал в морду Пашке Савкову, сантехнику их домоуправления и своему соседу за то, что тот отодрал за ухо его шестилетнего Кешку.

Дал прилично, потому что парень он был крепкий, и корявый Пашка Савков скатился по шаткой деревянной лестнице старого двухэтажного дома, пересчитав все пятнадцать ступенек, ведущих от площадки второго этажа.. Пашка быстро поднялся на ноги, но на Качко полезть не решился, только поводил скулой из стороны в сторону и разразился матом.

– Ну, так твою растак, ты попомнишь Пашку Савка. Ты узнаешь его силу, пидар!
– пообещал Пашка и пошел из подъезда, от бессильного зла грохнув дверью так, что от стенки отвалился шмот штукатурки.

А в субботу днем пьяный Пашка гонялся за Качко по двору с топором. Майка на нем висела клочьями, ноздри раздувались как у бешеного быка, а глаза, затянутые мутной пленкой, закатились под самые брови и ничего не видели кроме бегущего Качко. Это было страшно. Пятеро мужиков, сидевших вокруг самодельного стола, сделанного из листа фанеры, который был прибит к врытым в землю столбам, оставили домино и с любопытством наблюдали за происходящим. Зинка Щекотихина вешала во дворе, опутанном паутинами веревок, белье. Увидев Пашку с топором, она бросила таз с бельем и пронзительно закричала:

– Ой, люди, ратуйте, он его сейчас насмерть убьет.

Из дома выскочила Катерина, Пашкина жена, и заорала на мужиков:

– Что ж вы сидите? Отнимите у него топор.

– Да он понарошку, - усмехнулся пожилой, но сильный и жилистый, как рабочий конь, Ребров.
– Толяя попугать хочет, чтоб двор не баламутил.

А Толик зайцем петлял по двору, и ему было не до смеха. Страх перед топором заставлял его проделывать замысловатые зигзаги, чтобы сохранить безопасную дистанцию. Он был проворнее, но ему приходилось нырять под бельевые веревки, а низкорослый Пашка, хотя и с залитыми глазами, бежал не менее резво, потому что почти не касался веревок. Свое спасение Качко видел в подъезде своего дома, но Пашка все время отрезал ему дорогу в ту сторону.

Закружив Пашку, Толик, наконец, оторвался от него, влетел в подъезд и, захлопнув двери, уцепился обеими руками за ручку, подперев для верности дверь ногой. Пашка, как бежал, сходу запустил топором в захлопнувшуюся дверь. Топор деревянно громыхнул обухом по доске и мирно дворовой собакой улегся у дверей, уже не страшный.

И тут мужики скрутили Пашку, не дав ему снова взяться за топор.

Пашка вырывался, поливал всех матюгами и обещал кучу страшных неприятностей, если его не выпустят, но его держали крепко за вывернутые руки и отпускать не собирались.

– Врешь, у нас не вырвешься!
– удовлетворенно проговорил бывший стрелок охраны Кисляков и в подтверждение своих слов завел заломленную руку к лопатке.

– Ой, что ж ты, легавый, делаешь?
– блатным голосом взвыл Пашка.
– Руку, гады, сломали.

– Цыц, придурок, лежи!
– шикнул на него Ребров.
– А то шею к едрене фене сверну.

Пока мужики держали Пашку, его жена сбегала домой и принесла два длинных ремня для транспортировки мебели, которыми хозяин подрабатывал иногда трояк-пятерку.

Пашку связали по рукам и ногам, оттащили домой и положили на кровать. Сначала он ругался, скрипел зубами, грозил Катерине, потом просил развязать и плакал, а потом уснул, и храп его слышен был улице.

Кисляков, Ребров и Колька Долженков, возбужденные от возни с Савковым, пошли к столу, где оставили костяшки домино.

– Ну, что? По рваненькому?
– предложил Сашка Рябушкин, который в усмирении Савкова участия не принимал.

– В самый раз, - согласился Ребров и, заваливаясь на бок, полез в брючный карман за деньгами.