Бандит Ноубл Солт

Оливер не участвовал в лечении Огастеса. Ему нужно было умасливать, льстить и жать руки. Он был честолюбцем без примеси благородства. Ее успех был его успехом, ее будущее – его будущим. В ту ночь, когда Огастесу стало лучше, он наверняка лег лишь с рассветом, а до того сделал все возможное для Парижского соловья и Консерватории Туссейнт. Она его ни в чем не винила. Они заранее обо всем договорились. Она не нуждалась в его присутствии у постели больного сына.

Она не рассказала ему о той длинной, странной ночи, потому что сама не знала, что думать. Не знала, что делать с Ноублом Солтом. И с собой.

Она не понимала, почему поцеловала его. На нее это не было похоже. При мысли об этом она грустно усмехнулась. Нет, совсем не похоже. Можно было бы все списать на чувство благодарности, на волну облегчения, захлестнувшую ее, когда она поняла, что Огастес мирно спит рядом с ней, сжимая в руках часы, которые дал ему Ноубл Солт, и что кожа у него влажная и прохладная. Но дело было не в этом. Не только в этом.

Она ясно дала ему понять, что ему нужно уйти, и он тут же собрался, учтиво, мягко, словно не просидел всю ночь в неудобном кресле, оберегая их сон. Он скользнул взглядом по ее лицу, по фигуре, и она сразу увидела, что он восхищается ею. Он ведь слушал ее три вечера подряд!

Она испугалась, но не так, как обычно пугалась мужчин. Нет, она по какой-то неведомой причине испугалась, что никогда больше его не увидит, и при мысли об этом ее вдруг пронзила острая боль. Она никогда не влюблялась, никогда прежде не восхищалась ни единым мужчиной. Он был так хорош собой и так нежен. Вот почему она поцеловала его. И снова испугалась, потому что он ответил на ее поцелуй, и в его поцелуе чувствовалось желание.

Ноубл Солт знал, что делает. А она не знала.

То был ее первый настоящий поцелуй. Нежный, искренний. Но она почувствовала лишь привкус своего ужаса. Он тоже почувствовал этот привкус и сразу отпрянул, и по лицу его разлилось сожаление. Она едва не поцеловала его еще раз, потрясенная тем, что растратила всю свою вдруг обретенную смелость на ничем не примечательное прощание.

С фотографии в циркуляре на нее смотрел Ноубл Солт. Джейн была в этом уверена, но Оливер принялся ее торопить. Гастроли продолжались, впереди ждала еще дюжина городов, и Оливера куда больше тревожили их сундуки и гостиничные номера, чем поблекшее объявление на стене салон-вагона. Огастес тоже цеплялся за ее юбку, спеша выйти на перрон и размять ноги.

Она скатала плотный лист циркуляра в трубочку и убрала в ридикюль.

В объявлении его называли Бутчем Кэссиди.

Бутч [13] . Какое жуткое имя. Почти такое же нелепое, как ее собственная фамилия. Интересно, отчего его так прозвали. У подобных имен всегда есть история. Имя ему не шло, так что как она ни старалась, но про себя всегда звала его Ноублом Солтом.

13

Прозвище «Бутч» – сокращение от butcher (англ. «мясник»). В молодости Бутч Кэссиди короткое время был учеником мясника и в честь этого получил прозвище, позже ставшее его псевдонимом.

В этом не было смысла. В нем не было смысла. В циркуляре говорилось, что он вооружен и опасен, что его ищут, потому что он совершил множество ограблений и орудовал в разных штатах. Пассажирам предлагалось внимательно оглядеть своих спутников и лишь затем садиться в поезд, ведь тем же поездом могли ехать бандиты: полиция разыскивала не одного только Ноубла Солта, точнее Бутча Кэссиди. Власти предупреждали, что сообщником Кэссиди является некий Гарри Лонгбау по прозвищу Сандэнс-Кид, и полагали, что преступники скрываются вместе.

Она стала высматривать Ноубла Солта среди зрителей в каждом зале, где пела, и всякий раз, уходя со сцены, ждала, что он выйдет ей навстречу из-за кулис. Потом она решила, что ей все это просто пригрезилось. Но у Огастеса остались его часы, дорогая вещица, и он тоже без конца вспоминал про доктора Солта.

– Мама, он ушел, не попрощавшись. Я хочу снова его увидеть. У него был револьвер. Помнишь пистолет у него в ботинке?

Она все помнила – но ведь они путешествовали по Америке. К тому же тогда она была так измучена, а Огастес так сильно болел. Он даже не доставал пистолет и не предлагал мальчику его подержать. Он просто спокойно ответил: «Это для защиты. Я не всегда знаю заранее, с кем придется иметь дело». А потом опустил штанину и прикрыл черную рукоятку, и Огастес, поглощенный своей болезнью, не стал его ни о чем больше расспрашивать.

Когда ее американские гастроли окончились, они с Огастесом и Оливером прибыли обратно в Нью-Йорк. Им предстояло сесть на корабль и вернуться в Париж, но прежде мистер Гарриман с женой на три дня пригласили их к себе в имение, в Арден [14] : там она пела для влиятельных гостей и гуляла с Огастесом, радуясь небольшой передышке перед отплытием домой.

Гарриман был невысокий человечек, остроглазый и быстрый, в круглых очках, сидевших на кончике мясистого носа, который казался еще крупнее благодаря оттенявшим его густым усам. Усы висели под носом подобно буферу, что приделан спереди к паровозу: они закрывали и рот, и почти весь небольшой подбородок. Казалось, Гарриману вовсе не интересна ни она сама, ни ее пение, но ему очень хотелось порадовать семейство Карнеги, владельцев мюзик-холла, в котором она дала свои первые американские концерты.

14

Имение Эдварда Гарримана в штате Нью-Йорк.

Он доверил Туссейнтов заботам своей жены Мэри, и та все три дня хлопотала вокруг них. Она была любезна, приветлива и добра к Огастесу – в восемьдесят восьмом у нее умер сын, его ровесник, – но все же не удержалась и пригласила своего кузена, доктора Вирджила Солта, еще раз взглянуть на его лицо.

– Ну конечно же, с этим можно что-то сделать, – приговаривала она, качая головой и прижимая пальцы к щеке мальчика. – Ах, как мне жаль бедняжку.

Мистер Гарриман предварил выступление Джейн строгим поклоном и коротко напомнил своим гостям, что и сам увлеченно занимается «филантропией в музыкальной сфере».

Оливер аккомпанировал ей на рояле, то и дело переводя взгляд с нее на сидевших в углу Эндрю и Луизу Карнеги. Оливер слышал, что они восхищаются талантом Джейн.

Карнеги, железнодорожный магнат и крупный сталепромышленник, был невысок, как и Гарриман, но выделялся величественной осанкой, благородной белой бородой и любознательностью во взгляде. Он попросил Джейн спеть «О плачь же, плачь же», песню, которую она исполняла в тот вечер, когда встретила Ноубла Солта, и радостно захлопал, когда она спела и традиционную версию, и более современный вариант. Обе песни были бесконечно печальными и очень шотландскими по духу.

Ох плачь же, плачь же, любовь красиваИ ярка, словно самоцвет, когда юна,Когда же старая она, то холодеетИ меркнет, тает, как рассветная роса.

Глаза у мистера Карнеги увлажнились, и он попросил ее спеть снова, без музыки, «так, словно вы стоите на холме и глядите на море», а когда она допела, поблагодарил и ее, и мистера Гарримана за «чудеснейший вечер».

В нижней гостиной манхэттенского дома Карнеги, ребенком эмигрировавшего из Шотландии в Америку, якобы имелся орган, и Оливер, как истинный импресарио, предложил устроить так, чтобы Джейн спела и там. Карнеги отвечал, что очень хотел бы этого, но Оливер, к счастью, не стал настаивать.

Когда беседа переключилась на деловые вопросы – мистер Карнеги недавно продал свою фирму Д. П. Моргану за четыреста восемьдесят миллионов долларов, – о Джейн забыли. Дети нехотя предложили Огастесу присоединиться к игре в крокет, что шла на просторной лужайке к югу от дома. Оливер вслушивался в разговоры мужчин, ожидая возможности перехватить инициативу. Талант Джейн многое дал им обоим, и все же его не хватало, чтобы удовлетворить все амбиции Оливера.