Бандит Ноубл Солт

5

Но я здесь чужой.Так говорят все вокруг.Мне не укрыться.

1 июля 1907 года

Бородатый незнакомец сразу заметил его мать. На ней было простое белое платье с коричневыми пуговицами и коричневая шелковая шляпа безо всяких украшений, такая огромная, что, не будь подобный размер нынче в моде, прохожие изумленно оборачивались бы вслед ее владелице. Но мода устанавливала законы, и шляпа у матери была не больше, чем у других дам на улицах Парижа. И все же мать отличалась от парижанок. Она была красива. Ни единого изъяна, недостатка, даже чуть заметного шрама, правильные черты лица, идеальная прическа. Вся она, от макушки до пальцев на ногах, была безупречна. Но она родила его. Это изумляло всех, кто был с ней знаком. Огастеса это тоже изумляло и втайне тревожило. Ему, страшилищу, было бы легче, если бы она не была так хороша. Он знал, что ее вины в этом нет, и все же немного винил ее. А еще знал, что и она себя тоже винила. Клеймо, стоявшее на нем, в свою очередь, клеймило ее.

Она заказывала ему капюшоны, в которых открытыми оставались только глаза, нос и рот, но ему в них было неудобно. Они привлекали еще больше внимания, чем его лицо, пугали и его самого, и всех вокруг: люди начинали гадать, что за болезнь скрывается под капюшоном. Уж лучше пусть видят, что это не зараза, но чистое невезение. Так говорила, выбирая для него гувернанток, их экономка мадам Блан: «Это не зараза, а простое невезение». Он радовался, что гувернанток у него больше не будет. Мать сказала, что сама займется его образованием. Конечно, у него были книги, но почти все их придется оставить здесь.

– В Америке тоже будут книги, Огастес. Мы купим тебе новые.

Он все-таки возьмет с собой свои любимые истории о ковбоях – книжечки в мягкой обложке, с листами из грубой бумаги. Если он едет на Запад, то должен знать о ковбоях и конокрадах, законниках и бандитах. Мама говорила, что их дни давно прошли. Что Дикий Запад теперь укрощен. Он надеялся, что это не так. Что он, быть может, отыщет себе местечко среди преступников и бандитов. Он отрастит себе бороду, как у этого незнакомца, и она закроет ему нижнюю часть лица и половину бордового родимого пятна, которое с годами становилось все темнее и плотнее.

Он почти не вспоминал о своем лице, пока не покидал квартиру на рю Ламартин. Но на улице на него глазели, и он сразу обо всем вспоминал. И все же скоро они отправятся в путь, навстречу приключениям, и ему больше не придется думать ни о своем уродстве, ни о квартире, ни о книгах, которые нельзя взять с собой. Он будет думать о будущем. И о свободе. Которая ждет и его самого, и его мать.

– У нас будет новая жизнь, Огастес, – обещала она. – В Америке так много разных людей, понимаешь? И так много разных мест. И мы все их увидим.

Но бородатый незнакомец глазел не на него. Он глазел на его мать, и это было ничуть не лучше. В его взгляде читалось восхищение, к которому примешивалось нечто неожиданное, узнавание, и от этого нервы у Огастеса натянулись до предела, а сердце быстро забилось. Да, люди часто глазели на них с матерью, но в приличном обществе считалось, что невежливо смотреть открыто, что лучше взглянуть исподтишка. Но незнакомец не скрывал своего интереса. Он был одет в превосходный угольно-серый костюм и черную шляпу, чуть темнее, чем его борода. Он смотрел прямо, не отводя голубых глаз, и его неподвижная фигура навела Огастеса на мысль об американских стрелках из его книжек. Ковбоев, которые здорово стреляли, в книжках называли именно так – стрелками.

Огастес попробовал представить себе бородатого незнакомца в ковбойской шляпе, с ружьем за поясом, в сапогах со шпорами, с блестящей золотой звездой на груди. Это оказалось легко – хотя костюм незнакомца мог посоревноваться в элегантности с костюмами богачей, для которых пела его мать. Правда, ни в фигуре, ни в чертах этого человека не было мягкости, обычно присущей богачам, и Огастесу от этого открытия стало чуть спокойнее. Мать всегда говорила, что он хорошо разбирается в людях.

Мужчина глядел на его мать так, словно уже когда-то встречался с ней. Словно был с ней знаком. Да и в его облике было что-то знакомое, едва ли не… родное.

– Мама, мы знаем этого человека? – спросил Огастес.

Мать замерла, он почувствовал, как сжалась ее ладонь вокруг его пальцев. Мама слишком многое скрывает, даже от него.

– Какого?

– Вон того. Он был в клинике. Мадам Моро его ругала. Он на тебя смотрит.

Мама вдруг вздрогнула, а потом взглянула на него и улыбнулась. Мама улыбалась ему одному. Всем остальным в лучшем случае доставался ледяной, ничего не выражающий взгляд. Мадам Блан говорила, что его мать высокомерна. Неприступна.

Незнакомец стоял у дверей клиники. Жена доктора продолжала его бранить, но он уже шагнул вперед и снял шляпу – мужчины часто поступали так, обращаясь к его матери. Жена доктора пришла от этого в еще большую ярость, принялась извиняться перед мамой, а потом вновь напустилась на мужчину, хотя тот, казалось, не понимал ни единого слова.

– Месье Сантьяго, ррради вашей безопасности и безопасности всех, кто посещает нашу клинику, вам следует входить черррез боковую дверь и ждать, пока я вас пррроведу внутрррь. Запомните, нельзя входить и выходить черррез одну и ту же дверррь. Извините, мадам, это просто глупый амеррриканец.

– Все в порядке, мадам Моро, – ответила мама. – Мы… старые друзья.

У мамы друзей вообще не было, и Огастес ошеломленно уставился на нее. Мадам Моро в последний раз фыркнула на незнакомца и удалилась.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила мама.

– Джейн Туссейнт, – проговорил американец, и в следующий же миг Огастес тоже его узнал.

– Вы Ноубл Солт. Мама, это Ноубл Солт! – закричал Огастес.

– Да, – прошептала его мать. – Это он.

Незнакомец протянул Огастесу руку, скользнул взглядом по его щеке, как делали все, но тут же тепло взглянул ему прямо в глаза:

– Огастес Максимилиан Туссейнт, ты вырос в ладного юношу.

– Так вы нас помните! – ликующе выкрикнул Огастес и схватил его за руку. Ладонь у незнакомца была широкая, шершавая, как язык у кошки, и его ладошка утонула в ней целиком.

– Помню. Ты больше не шепелявишь.

Огастес наморщил нос, не зная, что значит это английское слово. Мама быстро пояснила ему на французском.

– Да! Я больше не шепелявлю! – И мальчик рассмеялся. – Но ваши часы я сохранил. – Огастес вытащил из жилетного кармана часы, отцепил от пуговицы цепочку. – Вот, видите?

Он не выпускал часов из рук даже во сне – сжимал их в ладонях и слушал тиканье, пока засыпал.

– Вы произвели на Огастеса сильное впечатление, мистер Солт, – произнесла мама. Она говорила мягко, чуть дрожащим голосом, столь не похожим на обычный ее тон. – Он быстро выздоровел, болезнь отступила почти сразу, но вы оказались правы. У него действительно была дифтерия.

Огастес никогда прежде не видел, чтобы его мать была добра к мужчине. Она не была добра к Оливеру. И к мужчинам, которые платили за то, чтобы она для них пела. И к тем, кто ухаживал за их домом и экипажем, продавал газеты, мел улицы. Она не бывала добра ни с банкиром, ни с мясником, ни даже с Георгом, хотя тот пек чудесные пирожные. Она не была к ним жестока или несправедлива. Она была холодна. Не улыбалась им, не поддерживала разговор. Не отвечала на их вопросы, если те не касались непосредственно дела. Никакой болтовни, всякий раз подытоживала их экономка. Только дела.