Барби. Часть 1

Та, что позади, еще ничего, а та, что спереди… Ее что, в печи выпекали? Нет, ее пытался съесть демон, да подавился и выплюнул обратно, хо-хо-хо.

Разумеется, они ничего такого не говорили. И даже не помышляли. А если прикрывали лица веерами, то только для того, чтобы солнце не било в глаза, а вовсе не потому, что прятали за ними едкие усмешки. Просто игра воображения, ничего более.

На фоне почтенной публики Эйзенкрейса они с Котейшеством в своих строгих пуританских костюмах выглядели парочкой заблудившихся побирушек из Нижнего Миттельштадта — инородным и лишним фрагментом на фоне шелка, бархата и бомбазина. Грязным пятном на изысканном, вышитом золотой нитью, гобелене. И пусть стражники в начищенных до блеска кирасах, степенно прогуливающиеся по улицам с рапирами на боках, небрежно барабанящие пальцами по инкрустированным рукоятям заткнутых за пояс пистолетов, как будто бы вовсе не обращали на них внимания, Барбароссе все равно казалось, что они украдкой посматривают в ее сторону, обмениваясь взглядами и многозначительно усмехаясь друг другу.

Здесь, почти на самой вершине блядской горы, магические испарения были едва заметны, висели в виде тончайшей дымки, тонким флером обрамляющей золотящиеся витрины, оттого никто не кутался в глухие плащи, как внизу, не оборачивал ртов шерстяными шарфами, не напяливал защитных очков и масок, не надевал ботфортов из толстой, в три нитки прошитой, кожи с заклепками. Здесь царил легкомысленный щебет и птичья пестрота красок, а от количества фестонов, галунов, обшитых тесьмой складок, рюшей и оборок кружилась голова. Уму непостижимо, что человек может накрутить на себя полдюжины рут ткани и не задохнуться при этом, мало того, находить этот наряд вполне удобным для променада!

Здешние мужчины носили бархатные жюстокоры поверх камзолов, подтянутые в талии, расшитые мелкой серебряной звездой и трунцаловой канителью[8], которую умеют шить только золотошвейки из Майнсберга и Штольпена. Поверх кюлотов — не грубых суконных, как у Котейшества, а нежной кремовой замши — надевали пышные складчатые плундры, и набиты они были, надо думать, не конским волосом, как у жалких подражателей из низин. А еще у здешних господ были до чертиков смешные шпоры. Тонкие, витиеватые, такие изящные, что смотреть больно. Украшенные тончайшей гравировкой, они явно не годились для настоящей работы и должны были погнуться от первого же удара. Барбаросса едва не фыркала всякий раз от их вида. Одна такая шпора при всей ее бесполезности должна была стоить по меньшей мере дюжину обедов в лучшем трактире Нижнего Миттельштадта…

Женщины этой осенью щеголяли расшитыми нижними юбками ярких цветов и платьями из тяжелой парчи, атласа и какой-то совершенно невообразимой переливающейся ткани, которую модницы-«бартиантки», охотно перехватывающие нисходящие со сквозняками из Эйзенкрейса модные течения, именовали «муар-антик»[9]. Тугие испанские корсеты медленно отходили в прошлое, а вот воротнички, кажется, делались все пышнее с каждой неделей и, глядя на них, Барбаросса размышляла только о том, до чего непросто, должно быть, передавить шею суке в таком воротничке обычной гарротой…

Барбаросса шла вперед, сцепив зубы и стараясь не глядеть по сторонам. На первом году жизни в «Сучьей Баталии» ей довелось испробовать на себе кнут Гасты тридцать семь раз, и то, что после этого шкура не слезла с нее, как старая рубаха, уже говорило о том, что ее не прошибить ни смешком, ни косым взглядом, разве что пулей из мушкета. Но мысль о том, что идущей позади Котти достается та же порция презрительных взглядов и смешков делала эту прогулку еще более тяжелой, чем прогулка сквозь строй жалящих бока шпицрутенов.

От меня несет Унтерштадтом, подумала Барбаросса, ощущая нестерпимое желание полоснуть по окружающей публике взглядом, точно отточенным палашом, заставив эти смешки съежиться и заползти обратно в породившие их глотки. Этот запах въелся даже не в одежду или волосы — в мясо. Даже если я сотру до крови кожу мыльным камнем и золой, изведу все запасы духов в Малом Замке, даже если напялю на себя атласное платье на пышном кринолине и обзаведусь веером вместо привычного ножа, даже если надену маску, скрывающую лицо, они и тогда меня раскусят. Запах выдает меня, тяжелый и скверный запах Унтерштадта, тянущийся за мной, как за гиеной после пиршества. Верно, он не выветрится, пока сестры-«батальерки» не выкопают в дрянной здешней земле яму и не запихнут туда наконец свою неугомонную сестрицу Барби, причиняющую всем хлопоты и беспокойства…

Пытаясь унять глухую крысиную злость, грызущую изнутри косточки, Барбаросса попыталась представить себя в тесном переулке против сук из «Люцернхаммера» с ножами, но не в привычном дублете и бриджах, а в бархатном платье с буфами, полудюжиной пышных юбок и тугим корсетом, с веерами вместо кастетов в руках. Получилось столь потешно, что она едва было не расхохоталась в голос.

Ряженные черти. Ничего, подумала она, печатая шаг и не обращая внимания на этих разряженных в шелка и кружева шутих. Рано или поздно очередной спящий под блядской горой демон вырвется на свободу, или какой-нибудь адский владетель, устав играть в кости со своими приятелями, наведается в Броккенбург, чтобы пошалить. И тогда этих разряженных пидоров и их подруг-мокрощелок не спасут ни изящные охранные чары, ни стражники в сверкающих кирасах. Все, все превратятся в окровавленное тряпье на мостовой, исходящее зловонным дымом, а пропитанный серой ветер будет гнать перед собой тлеющие кружевные платки, гнутые шпоры и опаленные парики…

А еще здесь не было ни единого эделя, это тоже сразу бросалось в глаза. Ни толстобрюхих, с выпученными глазами, бруннонов, ни чахоточно-бледных, сотрясающихся одновременно от артрита и лихорадки, альбертинеров, ни разодетых как проститутки оглушительно смеющихся розенов, ни прочих представителей этого пестрого и многообразного племени, обитающего в нижних чертогах Броккенбурга. Этой публике сюда, в Эйзенкрес, вход был заказан.

А жаль, подумала она, ощущая глухое скрежещущее остервенение.

Было бы приятно поглядеть на эту орду разодетых дамочек и их напомаженных приятелей-пидоров, возникни посреди улицы неторопливо шествующая туша супплинбурга, раздувшаяся, точно дохлая корова, в пузырящейся мешковатой робе, сопящая через сложную систему опутавших ее патрубков и шлангов. Или, скажем, парочка грузных неповоротливых монфортов, огромных, точно огры из сказок, дребезжащих на ходу из-за огромного количества вросших в плоть ржавых доспехов, соединенных между собой проржавевшими цепями…

Черт, ох и шуму тут было бы! Пожалуй, увидь почтенная публика супплинбурга, волокущего после изнурительной работы в шахтах под городом свой огнемет, наверняка обильно обблевалась бы, непоправимо испортив свои изысканные туалеты!

Чтобы не пялиться на публику, она стала пялиться на витрины и, наверное, зря. Здешние витрины — опасное место, к ним можно примерзнуть взглядом и застыть на много часов, не отдавая себе в этом отчета. Здесь, в Эйзенкрейсе, это проще простого. Иногда за тонким раззолоченным стеклом укрываются такие сокровища, по сравнению с котором меркнут груды золота адских владык и драгоценные каменья, рожденные в ядовитых озерах из ртути.

Ее не интересовали ткацкие станки, неутомимые демоны в которых способны были орудовать челноком сутки напролет, как не интересовали миниатюрные печи для выпекания хлеба и механические опахала, работающие на энергиях Ада. Она плевать хотела на пузатые бочонки для стирки белья, трясущиеся точно телеги на разбитой дороге, и другие, помельче, втягивающие в себя пыль через специальный, похожий на хобот, шланг. Херня, которой могут заинтересоваться разве что здешние бюргерши, раздобревшие, точно свиноматки и забывшие, каково это работать руками. Нет, будь у нее деньги, она бы даже не посмотрела в сторону этих штук.