Барби. Часть 1

Во имя дьяволового семени, подумала Барбаросса.

Во имя дьяволового семени и трехсот сожженных ведьм.

— Дай угадаю. У тебя нет ребенка.

— Верно, — подтвердила Котейшество, — Мне нужен плод. В хорошем состоянии и не лежалый. Без признаков некроза. И чтоб хотя бы тридцать недель срока.

— Как будто в Броккенбурге недоношенные плоды растут на деревьях! — вырвалось у Барбароссы, — Или продаются в бакалейных лавках! Добрый день, нам, пожалуйста, кусок говядины, пучок сельдерея и дохлого мальчишку! Только чтобы не младше тридцати недель, пожалуйста!..

— Сойдет и девчонка, — тихо произнесла Котейшество, — Бурдюку до этого и дела нет. Нам нужно в Руммельтаун, Барби.

— Какого хера нам делать в Руммельтауне, сестренка? Или ты решила съесть карамельное яблочко напоследок?

Котейшество покачала головой, отчего стянутые в хвост волосы качнулись у нее за спиной, а фазанье перышко на берете коротко дрогнуло.

— Мясные ряды, — только и сказала она.

Если вообразить всю исполинскую тушу горы Броккен в виде человеческого тела — исполинского несуразного каменного тела, которым веками пирует огромная раковая опухоль под названием Броккенбург — Эйзенкрейс будет располагаться где-то в районе шеи. Там, где обычно крепятся драгоценные подвески, ожерелья, колье и прочие изящные штуки. Где пахнет духами, где дрожат яремные вены, куда целуют жадные губы любовников.

А Руммельтаун… В промежности, подумала Барбаросса. Там, где всегда грязно, жарко и смердит. А еще разгуливают полчища мандавошек, вознамерившихся устроить в твоих нижних панталонах, как в огромных шатрах, свою собственную вечно кипящую ярмарку.

Здесь никогда не знали огромных витрин — здешний товар сваливался в лучшем случае на дощатые прилавки, устроенные беспорядочно и тесно, а иногда и просто на расстеленную мешковину прямо на земле. Здесь не прохаживались, постукивая алебардами, лощеные стражники — с пойманными карманниками здешние обитатели не церемонились, чтобы не нагружать и без того вечно занятых магистратских палачей. И аутовагенов здесь тоже не знали — в узких переулках, окружающих Руммельтаун со всех сторон, могли протиснуться разве что небольшие телеги да двуколки.

Грязь, сутолока, гам и вонь.

Даже говор здесь был непривычный, складывающийся из такого количества наречий, что Барбаросса с трудом разбирала и треть из них. Баар-алеманский говор с южных границ, грубый и тяжелый, как лошадиные подковы. Пфальский диалект уроженцев Саарланда, холодный, как породившие его сумрачные Вестервальдские горы, усеянные костями до самых вершин. Лимбургский говор, созданный, кажется, в насмешку над всеми известными наречиями, такой, что впору подавиться собственным языком, произнеся лишь пару слов… Даже в тех местах, где можно было услышать привычный уху остерланд[16], он все равно был подпорчен местечковым акцентом до такой степени, что тянуло сплюнуть. Черт, в ее родном Кверфурте, зловонной угольной яме, тоже порядком коверкали остерландскую речь, но не до такой же степени!..

Барбаросса не любила Руммельтауна. Не любила его суеты, не любила запахов, не любила вечного гомона, царящего здесь — клекот сотен голосов, сплетаясь, рождал подобие адского хора, отчего возникало ощущение, будто кто-то железным клювом клюет тебя в барабанные перепонки.

Ее раздражало здесь все. Грубые прилавки из неошкуренных досок, трещащие под тяжестью той дряни, что на них навалили. Зеваки с выпученными глазами, вполне заслуживающие права расстаться со своими монетами в обмен на чудодейственные демонические дары, изготовляемые обыкновенно из дохлых лягушек, глины и фальшивых самоцветов в ближайшей подворотне. Ворохи распространявших удушливый болотный запах трав, которые должны были служить компонентами для чудодейственных декоктов, но на деле годились лишь для того, чтобы устилать ими земляной пол.

Ассортимент, который предлагал Руммельтаун, мог удивить лишь школярок, едва только вступивших в первый круг обучения, ни черта не смыслящих в том ремесле, обучению которому они посвятили свои никчемные жизни и видевшие кровь лишь на своих собственных портках.

Фальшивые драгоценности, дрянные зелья, изготовленные без всякого понимания чар амулеты. Все это соседствовало с дрянными лошадиными седлами, мутными фламандскими зеркалами, рассохшимися дорожными сундуками, безнадежно вышедшими из моды шаперонами, стоптанными до мяса сапогами, тисовыми оглоблями, медными чернильницами, жемчужными бусами, кожаными книжными переплетами, аляповатыми веерами, погнутыми шпорами…

Барбаросса даже не смотрела в сторону этого добра. За большую часть из всего этого впору было расплачиваться оплеухами и зуботычинами, а не монетами. Вместо этого она ловко лавировала между тучными бюргерами, прилавками и бочками, рассекая острым плечом толпу и удерживая, точно на буксире, Котейшество. Направление она чувствовала безошибочно, как демон, заточенный в компасе, чувствует направление на север, не позволяя стрелке отклониться даже на толщину волоса.

Мясные ряды. Здесь не продавали ни телятины, ни говядины, ни конины. Здесь, на самом краю гомонящего Руммельтауна, обитали флэйшхендлеры, торговцы плотью, со своим особенным товаром. Запах от которого, похожий на запахи скотобойни, при благоприятном ветре иногда забирался даже в покоящийся на вершине горы Верхний Миттельштадт.

— Либесапфель, дамы и господа! — взвыл где-то рядом дородный детина, взмахнув длиннейшими, похожими на боевой цеп, щипцами, — Карамельные яблочки! Пять крейцеров за штуку! Налетай, тащи, детям бери!

Барбаросса заворчала. На то, чтоб обойти прилавок со шкворчащей жаровней, в недрах которой плескались обваренные сахарным сиропом яблоки, да к тому же обложенный плотным людским суслом, ей пришлось потратить полминуты. Не очень много, если подумать. Чертовски много, если задрать голову и проследить путь солнца.

Если они не успеют добыть гомункула, профессор Бурдюк их обеих превратит в катающиеся по полу карамельные яблочки, разбрызгивающие вокруг плавящиеся лужицы собственной плоти…

Наконец потянулись прилавки флэйшхендлеров. Здесь народу было куда поменьше, и понятно — здешний товар не пользовался таким спросом, как гнутые шпоры и фальшивые фламандские зеркала, но и на него находились охотники. Большую часть прилавков они с Котейшеством пробегали не глядя. Позеленевшие пальцы, переложенные для свежести листьями лопуха, невесть у кого отсеченные уши, выглядящие причудливыми восковыми фруктами, бесформенные обломки костей и плавающие в неведомых растворах глазные яблоки, без интереса наблюдающие за происходящим.

Не то, не то, не то.

— Барби! Стой! Сюда!

У одного из прилавков Котейшество резко остановилась, заставив остановиться и ее. Прилавок был уставлен даже не банками, а мелкими аптечными склянками, оттого она и не задержала на нем взгляда. Но если приглядеться…

Не плоды, мгновенно определила Барбаросса, ощущая, как огонек надежды, трепетавший в груди мгновение назад, превращается в жирный липкий пепел. Всего лишь зародыши, эмбрионы, мертвые ящероподобные организмы с полупрозрачными лапками и головами-комочками, плавающие в жидкости. Этих впору подавать в трактире в качестве закуски к пиву, а не тащить в университет. Даже самому Люциферу не сотворить из этих бесформенных комков плоти гомункулов.

— Этот, — Котейшество ткнула куда-то вглубь прилавка пальцем с аккуратно остриженным ногтем, — Сколько недель?

Младенец, которым заинтересовалась Котейшество, стоял в сторонке от своих собратьев и был заточен не в аптечную склянку, как прочие, а в запечатанную воском банку. Тощий, решила Барбаросса, разглядывая его. Тощий, как спичка, ребра выпирают, и кожа дряблая немного, к тому же одна из полупрозрачных ручек неестественно вывернута в суставе. Дрянной товар, если говорить начистоту. Но удастся ли им найти лучше за отведенное время?