Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

В городе еще не улеглось волнение, вызванное полицейским погромом в Народном доме, как пришли вести о расстреле рабочей демонстрации в Петербурге.

Первые сообщения были сбивчивы и даже противоречивы. Непреложным было одно: еще одна кровавая бойня учинена над мирными людьми. Ужасали масштабы злодеяния: тысячи людей — среди них старики, женщины и дети — были в этот день убиты или тяжело ранены.

По мере того как прояснились обстоятельства, праведный неудержимый гнев охватывал сердца людей. Царские опричники расстреливали не мятежную демонстрацию, а мирное верноподданное шествие. Рабочие и их семьи шли с иконами, царскими портретами и хоругвями. Шли к царю с покорнейшим прошением, подписанным десятками тысяч рабочих:

«Государь! Мы, рабочие и жители города Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты…»

После изложения насущных просьб рабочих шли слова, которые должны бы, казалось, тронуть и каменное сердце:

«Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее».

Да, должны бы, казалось, растрогать и самое черствое сердце!.. Но только не сердце царя-батюшки. Он хладнокровно избрал для рабочих второй путь. В могилу.

Как только известие о Кровавом воскресенье достигло Нижнего Новгорода, комитет немедленно разослал своих агитаторов по заводам и фабрикам. Большевистские агитаторы — Зиновий Литвин в их числе — призывали рабочих организованно протестовать против жестокой расправы над их братьями в Питере.

Уже 10 января состоялся митинг на Сормовском заводе. Рабочие решили следующий день бастовать в знак протеста и бросили клич о сборе средств для семей рабочих, расстрелянных в Петербурге. 14 января прекратили работу на Молитовской фабрике, затем повторно забастовали сормовцы. Большевистская типография выпустила листовки: «К городским и сормовским рабочим», «В бой за свободу», «Ко всем рабочим и работницам».

С первых дней февраля в Нижнем развернулось массовое стачечное движение. Одни за другими прекращала работу рабочие Курбатовского судостроительного, механического завода Доброва, завода общества «Мазут», мельницы Башкирова, цинковального завода «Славянин», фабрики «Электрон», гильзовой фабрики «Аппак», затонов и судоремонтных заводов на Волге и Оке.

Наконец 18 февраля остановились одиннадцать городских типографий, десятки мелких кустарных мастерских и даже приказчики магазинов и лавок перестали работать, не вышли на работу служащие многих городских учреждений.

Рабочий город Нижний Новгород по призыву комитета большевиков решительно и грозно выразил свое отношение к царскому произволу.

8

Когда Литвину поручили работу среди служащих торговых заведений, никто из членов комитета не рассчитывал на особо успешные ее результаты. Все понимали: приказчики — не рабочие; вовсе другая стать. Однако же Зиновий добился, казалось, невозможного: приказчики присоединились к бастующим рабочим.

Купеческое сословие в Нижнем Новгороде, городе всероссийских ярмарок, пользовалось особым покровительством властей. И когда купеческие старшины обратились к губернатору, последовал строжайший приказ полицмейстеру: забастовку приказчиков немедленно прекратить.

Зиновий был уже на заметке у полиции, и полицмейстер первым делом распорядился арестовать именно его.

— Где найдете, там и берите!

В заключении Зиновий пробыл недолго. Арестовав агитатора Литвина-Седого, полицмейстер только подлил масла в огонь, и теперь бастовали уже все приказчики в городе. А когда купцы, терпевшие огромные убытки, повели разговор о прекращении забастовки, приказчика первым условием поставили освобождение из тюрьмы Седого. Пришлось купеческим старшинам самим ходатайствовать за него, а полицмейстеру — уважить их просьбу.

Литвина освободили из тюрьмы, но уж больше из виду пе выпускали. Круглые сутки, и днем и ночью, неусыпно следили за ним филеры. Комитету пришлось временно отлучить Седого от активной работы.

Зиновий тяжело переживал вынужденное безделье и оторванность от товарищей. Оберегая их от провалов, старательно избегал встреч. Идти к Свердловым уже нельзя было. Ночевал иногда в квартире Романовых, где его ласково встречали и Тоня, и ее сестра, и особенно мать, почитавшая Зиновия спасителем своих дочерей, — иногда в третьеразрядных гостиницах.

Выдержки едва хватило на пару недель. Однажды вечером Зиновий явился на квартиру к Владимирскому.

Михаил Федорович, вместо того чтобы отчитать ослушника за нарушение дисциплины, спросил только:

— Хвоста не привел?

— За кого меня принимаете? — обиделся Зиновий.

— Потерпи еще немного, — сказал Владимирский. — Скоро решим, как быть с тобой.

Посоветовались и решили: оставаться в Нижнем Седому нельзя. Он под особо бдительным надзором полиции, и поэтому в работе от него не помощь, а только помеха. Держать же без дела такого опытного агитатора — грешно. Поэтому самое правильное — переправить его в Москву. Там люди нужны. Зиновий Литвин в Москве следов за собой глубоких не оставил, а какие и были — за шесть лет быльем заросли.

Зиновий порывался ехать немедля. Но старый железнодорожник, которому поручено было переправить Зиновия, остудил его:

— Не на прогулку тебя посылают. А на работу. Велика радость, если ты сегодня заявишься, а завтра тебя сцапают… — окинул Литвина цепким взглядом глубоко запавших глаз и продолжал назидательно: — В нашем деле выдержка и оглядка нужны. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Очертя голову только в омут бросаются. А нам с тобой еще долго жить надо.

— Сколько долго-то? — улыбнулся Зиновий. Но отвечено ему было серьезно:

— Сколь долго? Пока царя-ирода не скинем. Сказал и так стиснул зубы, что желваки проступили на скулах, потемневших от въевшегося металла.

— Когда скинем, тогда только и жить, — сказал Зиновий.

— Это вам, молодым, — возразил старый рабочий. — А нам дожить до этого, и… самый раз.

Зиновия снабдили надежным паспортом, в который была вклеена его фотография. По подписке среди рабочих собрали деньги. Пятьдесят рублей вручили Зиновию.

Он сперва заартачился было:

— Что я, на хлеб себе пе заработаю! Я человек мастерской. Специальность имею.

II опять его урезонили:

— Работу в Москве должен выбрать не для заработка, а для пользы дела. А пока такую сыщешь, есть-пить надо.

Глава одиннадцатая НАКАНУНЕ ГРОЗЫ

1

Наконец-то он возвращается в Москву… Москва, наверно, совсем не та, и сам он вовсе не тот… Но Москва — его истинная родина, Москва поставила его на путь, с которого он уже не сойдет теперь.