Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом

— Снимите рубаху, — попросил Алексей Федорович.

Вынул из кармана халата черную трубку с раструбами на обоих концах, прослушал и с груди, и со спины, потом также простукал, проверил пульс, заставил показать язык.

— На отца с матерью вам грех жаловаться, молодой человек, — с видимым удовольствием отметил Алексей Федорович. — А вот силенок вам надо поднабраться. Солдатская служба силенки требует. Поэтому мы определим вам… — Он подумал минуту-другую и закончил: — Определим вам порок сердца. Не пугайтесь, не смертельно. Но полежать придется недельку-другую… А там видно будет.

Уж так хотелось Зиновию от всего сердца поблагодарить старого врача, протянувшего ему руку помощи, но надо было и ему самому без осечек исполнять свою роль.

— Есть приказано полежать, ваше высокоблагородие, — послушно ответил он.

На сей раз Алексей Федорович не попенял ему на официальное обращение. Он вписал диагноз в лазаретную книгу и сказал дежурному санитару, как пользовать больного.

На следующий вечер бригадный врач снова зашел проведать больного солдата.

Обстоятельно осматривать не стал, ограничился тем, что прослушал пульс, после чего улыбнулся и неожиданно для Зиновия спросил:

— Вас не удивила моя снисходительность?

— Благодарен вам по гроб жизни! — взволнованно воскликнул Зиновий.

— Благодарность — достойное чувство, — сказал Алексей Федорович. — Но здесь забудьте о словах благодарности, чтобы они не вырвались у вас при чужих ушах… К тому же, — добавил старый врач после недолгого молчания, — благодарить вам надо не столько меня, сколько моего сына…

— Вашего сына? — не понял Зиновий.

— Помогая вам, я думал о том, что, может быть, кто-нибудь так же вот при случае поможет моему сыну…

— Ваш сын тоже в солдатах?

— Вам я могу сказать. Он там, где не так давно были и вы. Мой сын — в тюрьме.

Кроме Алексея Федоровича в гарнизоне служили еще два молодых врача. Оба, как сообщил Зиновию санитар, убиравший палату, «из университетских». Алексей Федорович сказал Зиновию, что обоим его молодым коллегам он может довериться, так же как и ему самому.

— Сами понимаете, — добавил старый врач, — если бы не так, то как бы смог я отыскать у вас порок сердца?

4

Зиновия как особо тяжелого больного так и оставили одного в палате. Опасное его состояние подтверждалось тем, что кроме дневных обходов каждый вечер к нему наведывался кто-либо из врачей. Чаще других приходил Сергей Петрович, из троих самый молодой — едва ли не ровесник Зиновия.

Сергей Петрович, как сразу можно было определить по его внешнему виду — крепкой плечистой фигуре, приятным чертам лица и веселому, почти озорному взгляду широко расставленных голубых глаз, — был жизнелюбцем и оптимистом.

— Империя Романовых доживает последние дни! — безапелляционно заявил он Зиновию едва ли не в первое же свое посещение,

— Хорошо, кабы по-вашему… — вроде бы согласился с ним Зиновий.

— Не верите! — вскинулся Сергей Петрович.

— Шибко хотелось бы верить, только…

— Что только?..

— Не приспело еще, однако, время… Кто куда тянет. Кто в революцию, кто в «экономисты» тянется, а кто и вовсе к Зубатову подался… Словом, не готов еще рабочий класс.

— А при чем тут рабочий класс? — искренне удивился Сергей Петрович.

— А кто же будет империю рушить? — на вопрос ответил вопросом Зиновий.

— Главный страдалец и радетель земли русской, исконный революционер, русский мужик! — торжественно провозгласил Сергей Петрович.

Зиновий понял, что перед ним — ярый народник, которого не переспоришь. И возразил не в надежде переубедить его, а лишь потому, что считал недостойным утаивать свои убеждения.

— Все правда: и что страдалец, и что радетель, и что революционер, — сказал Зиновий. — Только организованности в крестьянстве пока еще нету.

— И не надо ему вашей казенной организованности! — с горячностью воскликнул Сергей Петрович. — Мужик свою правду на своем горбу выстрадал. Века крепостного права! Веками пороли и собаками травили!

Но и Зиновий тоже вошел в раж:

— Мужика пороли и пороть будут. А он долго терпел и еще столько же терпеть будет. Покуда рабочий ему пример не подаст.

— Кто кому пример подаст?.. А Болотников, а Степан Разин, а Емельян Пугачев!

— А чем кончилось? Рухнула империя? Еще злее стала!

Сергей Петрович первый вспомнил, что они не где-нибудь, а в гарнизонном лазарете. Осторожно подошел к двери и резким толчком распахнул ее. В коридоре никого не было. Вернулся к койке Зиновия, сел поближе к изголовью и сказал, улыбаясь;

— Пока повезло. Никто не слышал… Только давайте говорить потише. Но не подумайте, что вы меня убедили. Нисколько. Говорите, злее стала? Ну и что из того? Злость вовсе не признак силы, а скорее, наоборот, признак слабости. И если сегодня вспыхнет восстание Емельяна Пугачева, империя не устоит, рухнет!

— Разве я против… — улыбнулся Зиновий, понимая, что сейчас и тут, в лазарете, спор этот вовсе ни к чему.

— О чем же мы столь горячо спорили? — тоже с улыбкой спросил Сергей Петрович.

— Упаси бог! — с притворным испугом возразил Зиновий. — Никак не положено солдату спорить с вашим благородием.

5

Третий врач Термезского гарнизона, Степан Степанович, был полной противоположностью приятеля своего и коллеги Сергея Петровича. Невысокий, слабого, можно сказать, хилого сложения, с печальным взглядом синих глаз казавшихся особенно большими на худом, почти изможденном лице.

И по характеру отличался от своего коллеги. Был немногословен, сдержан в обращении и на первый взгляд вроде бы совершенно безразличен к чужим и радостям, и бедам. Таким он показался и Зиновию. Знал, конечно, кто такой этот изолированный в отдельной палате солдат и какое у него заболевание. Но даже и виду ни разу не подал.

При обходе ставил градусник, щупал пульс, задавал обычные вопросы и этим ограничивался. Даже когда оставались в палате вдвоем, не позволял себе ни малейшего намека. Видимо, такой уж ко всему безразличный человек. Добру и злу внимает равнодушно. Такое о нем сложилось мнение у Зиновия. Как вскоре выяснилось, мнение ошибочное. Несправедливое.