Басаргин правеж

Среди прихожан кто-то охнул, метнулся к выходу — и отпрянул, ударившись в закрывающих собой двери опричников.

— Ты, Потап, местный, здешних жителей знаешь. Вот и укажи, где сии недоросли прячутся. На дыбе их место да на виселице. Сам понимаешь, как за дела кровавые платить надобно. А ты живи вольно и счастливо. Супротив тебя никаких показаний нет.

— А коли не укажу? — пересохшим голосом ответил мужик.

— Ништо, — пожал плечами Басарга. — Сами найдем. Дело привычное. Живи, детям радуйся. Совесть твоя чиста, ты оправдался. До тебя сыску дела нет.

— Молчи-и!!! Потапушка! Милый, родненький, нет! — Жена рыбника раньше всех поняла, чем кончится этот разговор, побежала к мужу, сорвав с головы цветастый платок. — Как мы без тебя?!

— Коли покаюсь… Детей-то помилуешь?

— Покаешься и как на духу обо всем расскажешь, — потребовал подьячий. — Во всех подробностях. Кто зачинщик, кто грабил, кто колол и резал, куда добро спрятали? Все!

Женщина с разбегу врезалась в мужа, обхватила руками за шею, дотянулась губами до щеки, но разбойник даже не покачнулся, он повернулся к варзужцам, собравшимся в церкви, и низко им поклонился:

— Простите, люди-то добрые, коли обидел кого али обижу. Виноват. Грешен. Ужо-то не исправить.

— Иди, собирайся, — похлопал его по плечу Басарга. — Собаки ждут.

Впрочем, с таким же успехом можно было приказать Потапу приехать в Кемь и явиться в пыточную. Куда бы он теперь делся? Рыбарь и ехал несвязанным, и в допросную избу пришел сам, и сам разделся, присев голым на скамью в ожидании того, пока подьячий разложит свои бумаги и письменные принадлежности.

— Откуда ты проведал-то, кто средь поморцев на разбой пошел, боярин? — неожиданно спросил рыбак. — Ты же с Москвы-то, никого здесь не знаешь!

— Это просто, — ответил Басарга. — Так просто, что и сказывать не стану. Лучше провидцем считай.

— Стало быть, ловушкой-то обещание твое было? — кивнул Потап. — Я сразу догадался. И не сказал бы никому, да баба-то разболтала. Упредить хотела, позаботилась… Они же, дураки, испугались-то, решили голову твою, больно умную, снести. Насилу сына дома удержал. Он ведь тоже-то рвался.

— На воре шапка горит, — ответил опричник. — Достаточно крикнуть погромче, сами себя и выдаете.

— Обманом, стало быть, детей под дыбу-то да на виселицу заманиваешь? А опосля ими прикрываешься? И как тебе спится, боярин-то, после хитростей таких? Совесть черная-то не душит?

— Моя совесть о четырех убиенных, что на Терском берегу лежать остались, в ухо шепчет, — спокойно ответил подьячий. — Коли не так что сделал, они меня у Всевышнего отмолят. Так что давай, сказывай. Пора с делом сим заканчивать.

Потап перекрестился, вышел на середину пыточной, свел руки за спиной, подставляя их под веревку дыбы.

— Ты чего там мнешься? — удивился Басарга.

— Спроса жду, боярин. Кат-то где?

— На дыбе не твое место, Потап, а мальцов, каковые под кнут пойдут, коли чего утаишь али обманешь. Для тебя же дыба баловство. Коли что, ими тебя пытать стану.

— Подлая-то у тебя все же душа, боярин, — скрипнул зубами вожак разбойников. — Ох, подлая да лживая-то.

— О своей подумай, — ответил опричник, макая перо в чернильницу. — Сказывай, как о душегубстве сговаривались. Чей умысел? Твой али самого совратили?

Допрос длился до утра, однако же мучился подьячий Леонтьев не зря. Сыск был окончен. Теперь он знал все до мелочей.

Самолично отведя разбойника в амбар и затворив за ним засов, Басарга поднялся в свою светелку, стал раздеваться, отчаянно зевая. В глубине комнаты послышался шорох. Боярин тут же метнулся в сторону — на случай, если что-нибудь кинут, — на ходу сцапал с сундука пояс, выдернул саблю, развернулся, вскинув клинок:

— Кто тут?!

— Это я, Светлана. — Наступивший за окном рассвет высветил в изголовье постели девушку лет пятнадцати в платке и нарядном вышитом сарафане. — Исидора-то Кандина дочка.

Она облизнулась и внезапно стала торопливо раздеваться: скинула платок, сдернула сарафан, развязала пояс и спустила юбку, уронила на пол рубаху, в считаные мгновения оставшись совершенно обнаженной. Выпрямилась, опустив руки вдоль тела и развернув плечи.

Опешивший от такого зрелища опричник медленно опустил саблю.

— Делай-то со мной, что токмо пожелаешь, боярин. В невольницы-то свои забирай. Токмо батюшку помилуй!

— Душегуб твой батюшка, — вздохнул Басарга. — Суд его ждет. Ныне сбираемся да через неделю в Москву поедем.

— Отпусти… Его токмо-то отпусти. Тихонечко. Никто и не узнает-то, не заметит. А я отслужу, отработаю. Верной рабыней стану!

— Не могу. Права такого не имею.

— Но ведь малых вазугских-то ты отпустил? Так почему батюшку…

— Вот проклятье! — зло сплюнул подьячий. — Теперь уже и о сем проступке молва разошлась! Раз двадцать теперь донесут!

Он схватил с пола одежду девушки, сунул ей в руки, отворил дверь и выпихнул вон.

Выспаться не удалось. Не успел опричник провалиться в небытие, как его плеча уже коснулся холоп:

— Прости, боярин, воевода кличет.

— Чего ему надо?

— Нешто он мне сказывать станет!

Тихо ругаясь, Басарга оделся, вышел на двор. Здесь светило солнце. А стало быть, при здешнем коротком дне, ему не удалось отдохнуть и часа. Крепость же была бодра и шумна. У застенка и амбаров с пойманными разбойниками гудела толпа — родичи пришли подкормить своих братьев или мужей, показать им детей, поведать о домашних делах. Стрельцы выгружали солому, что уходила ныне с невероятной стремительностью. Ее ведь и заместо постелей стелили, и у порогов всех кидали ноги вытирать, и земляные полы застилали от грязи. А коли вместо трех десятков стрельцов в Кеми две сотни народу постоянно толчется — так и солому стаптывают вдесятеро быстрее.

У коновязи хорошо одетые слуги расседлывали тонконогих туркестанских скакунов. Упряжь была под стать лошадям — шитая серебром, украшенная самоцветами, седла крыты бархатом.

Внезапно на пороге воеводского дома появился в распахнутой шубе купец Прокоп Бачурин, подергал себя за бороду, сошел по ступеням, направился к амбару, растолкал баб, остановился в дверях:

— Что, попались-то, душегубы, голодранцы поморские? Знал я, ведал-то, царский сыск все до донышка раскопает! Висеть вам всем-то ныне, висеть окрест на сосенках и тушками морожеными звенеть! — Откупщик довольно расхохотался и зашагал через двор дальше. Видать, до ветру.

Опричник, с трудом разлепляя глаза, вошел в дом, прошел в горницу — где, понятно, был накрыт богатый стол, — сел напротив боярина Оничкова, решительно налил себе вина в стоящий на краю медный кубок, выпил и спросил:

— Чего звал, воевода?

— Да тут, вишь, купцы холмогорские нагрянули… Подарков привезли… Угощение… — Судя по тому, как заплетался язык боярина, угощение было обильным и хорошо опробованным. — Я тебя к столу кликнуть-то и намеревался. Тебя же нет нигде и нет…

Басарга только вздохнул. Понятное дело, никто днем и не подумает, что другой человек спать может. С искренней душой боярин желал с ним трапезу разделить.