Басаргин правеж

— Этот! — после чего жертву немедленно вязали и кидали на нарты.

Застенок, приготовленный воеводой для возможных пленных, но пока плотно забитый сеном — пришлось вычищать, сметывая заготовленный для лошадей корм в открытый снегу и ветрам стог. Теперь в застенке было тесно и шумно. Но еще шумнее — на дворе, где постоянно стенали и плакали жены и матери схваченных разбойников. Боярин Оничков морщился и ругался, лишившись привычного сонного покоя, но несчастных не гнал и даже дозволял им греться в людской своего дома. Что поделать — по обычаю, на содержание арестантов казна никогда не тратилась. Есть и одеваться они должны были в то, что принесут родичи или «Бог пошлет» [16] . Так что плачущие под окнами тюрьмы семьи — неизбежная часть любого сыска.

16

Сейчас трудно такое представить, но пленных и арестантов даже выводили на рынки городов, чтобы они могли просить подаяние себе на пропитание.

Сыск же тянулся вяло. Крестьянин Никодим Кислоухий от участия в разбое отрекся решительно, указав на то, что до его выселок двинские ладьи не дошли и потому он о них не знал и знать не мог. Спиридон Соловецкий назвал поручителей, что могли подтвердить его поездку в Кандалакшкую обитель аккурат в дни разбоя, солевар Урсус утверждал, что просто проплывал мимо стоянки и на глаза корабельщику попался случайно, Скопич и Шитик даже на дыбе клялись, что не грабили двинцев, а токмо помочь им пытались и бежали в лес вместе с несчастными жертвами. И только то, что в рассказе последних было слишком много путаницы, оставляло надежду на новые подробности.

Спустя неделю подьячий Леонтьев приказал снова доставить на допрос Потапа. Рядом с ним всю дорогу бежала замотанная в какие-то лохмотья баба, воя и скуля. Время от времени она обгоняла мужа и кидалась на колени перед Басаргой:

— Помилуй, боярин! Не убивец-то он! Христом-Богом клянусь! Смилуйся-то, не губи!

С большим трудом удалось вытолкать несчастную за дверь, не пуская в пыточную. Внутри кат раздел разбойника, смотал ему руки за спиной, отступил, покачивая кнутом.

— Чего хочешь от меня, боярин? — оскалившись, спросил его мужик. — Я ведь здесь-то лежал, когда ты щенку бачуринскому спрос учинял! Все слышал! Отказался-то он от слов своих. Оговор это был пустой. Я к татьбе-то непричастен.

— Лежал, молвишь, — подошел ближе опричник. — Коли так, то слышал и то, что вас, душегубы, я поименно ведаю. Просто всех отловить еще не успел. Завтра в Кандалакшу за груманами поеду, опосля в Умбу за варягами. Ты крепок, да ведь таковые не все. Из полусотни хоть един, да заговорит. А как только один признается, то и остальным отпираться смысла нет. Заговорят все разом. Дыбу мало кому стерпеть по силам. Ты атаманом в разбое был. Я о том знаю, ты о том знаешь. Так что укажут на тебя сотоварищи, не отвертишься.

— Как укажут, боярин-то, тогда и спрашивай! — вскинул подбородок Потап. — Ныне чего пристал?

— На совесть твою христианскую надеюсь. Что покаешься, дабы грех с души своей снять.

— Не в чем мне каяться, боярин! По совести-то поступал, и люди все дела мои одобряют.

— Может статься, потому одобряют, что пока еще никто, кроме меня одного, не ведает, кто двинцев рубил и резал, кто ладьи грабил, куда добро увозил. Но как сыск свой я закончу, кару свою получите полной мерой, все до единого! Вспомни, виновных я поименно называл. Отловить оных до весны успею, выслежу.

— Знать ты, может-то, и знаешь. Да беззаконно по подозрению пустому-то людей честных на дыбу вешать. Как бы государь тебя самого за то на дыбу не вздернул! Общество ведь бесчинства-то твои без жалобы не оставит!

— Четверо невинно убиенных, полторы тысячи рублей убытку… Обществу и без того есть над чем поразмыслить. Что до тебя, душегуб… — Басарга вернулся к столу, поворошил бумаги, нашел нужные листы. — То по спросу с пристрастием ты невиновным сказался, корабельщик же Беляш от доноса своего отрекся. Я человек царский, дело свое по закону, без бесчинства творю. Посему висеть тебе здесь снова по весне, когда иные тати на тебя укажут. Ныне же, как ни жаль, карать права не имею. Дома продолжения жди…

Опричник пересек пыточную и распахнул дверь, впуская хнычущую бабу, кивнул на не верящего своим ушам мужика:

— Забирай!

Вслед за вожаком разбойников Басарга отпустил восвояси Спиридона и Никодима, остальным же посоветовал запастись терпением, пока он прочих подельников разбоя привезет, — и отправился к своим побратимам пить воеводское вино и закусывать воеводской семгой.

— Полагаешь, попадутся? — поинтересовался Софоний, зачерпывая ковш терпкой петерсемены и протягивая подьячему.

— Надеюсь, ибо иначе сыск воистину до весны растянется. А может статься, и до осени, — приняв корец, жадно осушил его Басарга. — Хотелось бы побыстрее, бо по Москве я уже сильно соскучился.

— Смотри, как бы навеки в снегах здешних не остаться!

— Ништо, — покачал головой боярин. — Их на большое-то дело всего полсотни собралось. Тут же, мыслю, и двух десятков не выйдет.

— Лопарей токмо жалко, — покачал головой Тимофей Заболоцкий. — Они ведь, как дети, наивные и беззащитные. Посекут их, ой посекут.

— Гнать или скидывать, — посоветовал Илья. — Кому они нужны, лопари-то? За ними не охотятся.

На рассвете опричники, как Басарга и обещал, отправились в Кандалакшу. Два дня пути оказались потрачены впустую — местные жители дружно поведали, что артель китобойная, все люди до единого, на богомолье в монастырь Соловецкий вдруг отправились.

Погрустив, бояре переночевали в местной обители и поутру двинулись, дальше, в Умбу.

Накатанный поморцами тракт шел в полуверсте от берега — кому охота ноги на камнях и корнях ломать, когда рядом ровная и прочная дорога зимними морозами проложена? Темная лесистая суша то отступала, то вдруг выбрасывала каменистые мысы почти до самой дороги; то пряталась за обширные камышовые заросли, то расстилала широкие плесы, в которых песчаные пляжи и вода, спрятанные под снежным одеялом, незаметно переходили друг в друга.

Бояре лежали тихо, укутавшись в теплые меховые пологи, упряжки мерно катились по сверкающему под низким солнцем насту. Собаки дышали паром, быстро перебирая лапами, даже не оглядываясь на своих каюров, словно предоставленные самим себе. В этой свободе четыре самые сильные упряжки ушли почти на три сотни саженей вперед, остальные одиннадцать держались совсем рядом.

Впереди показался очередной мыс, опушенный на кончике камышовыми зарослями. Басарга, ехавший на первых нартах, опустил руку к щиту, берясь за рукоять. Однако его упряжка, равно как и упряжка Тришки-Платошки, и пустая — промчались мимо плотной коричневой стены, опушенной черными кисточками, никем и ничем не потревоженные. Опричник разжал было руку — и тут вдруг позади раздался громкий переливчатый свист.

— Назад! — поднявшись, схватил лопаря за плечо боярин. — К мысу правь!

Нарты соскочили с гладкого наста на снег, прыгая и разбрасывая снежную пыль, стали быстро разворачиваться, направляясь к самому основанию камышовых зарослей. Басарга, выхватив саблю и сжимая щит, стоял на одном колене и смотрел, как по ту сторону мыса разворачивается смертная схватка. Его побратимы, спрыгнув с нарт, быстро шли вперед, прикрываясь щитами. Высыпавшие из зарослей люди бежали опричникам навстречу, размахивая топорами и мечами. В воздухе мелькнуло несколько гарпунов. Но попадали они, естественно, в щиты — бояре их просто отбрасывали, и холопы тут же подавали хозяевам другие.