Басаргин правеж

Жена разбойника от таких слов тонко взвыла, бросила мужа и кинулась на опричников, что есть силы стала бить Тимофея Заболоцкого кулаками по груди. Через доспех и толстенный поддоспешник могучий боярин, знамо, ничего не почувствовал, а потому лишь неуверенно кашлянул, взял ее за плечо и осторожно отодвинул. Женщина кинулась вперед снова, но на этот раз ее нагнал сам Потап, обнял сзади, отступил, поцеловал в макушку и сказал:

— Не трать силы-то понапрасну, боярин. Не скажу я ничего. За собой людей-то добрых не потяну.

— Это душегубы твои добрые?! — вдруг выкрикнул Беляш, сдернув шапку. — Деду Мирону живот-то подобру распороли? Леху-то Пластуна руки лишили? Дядьке Шору горло перерезали?

Разбойник угрюмо посмотрел на мальца и предложил:

— Хочешь вешать-то, боярин, — вешай. И дело на сем покончим. А иначе и таковой-то радости не получишь!

— Я сыск веду, а не облаву, — ответил подьячий. — Сам оденешься, прежде чем свяжем, али тебя опосля в одеяла замотать?

Трехлетний малолетка, не переставая плакать, подполз и кулаком стукнул опричника по ноге. Боярин посмотрел вниз — и женщина, испуганно сглотнув, кинулась, подхватила ребенка. Отскочила, прижимая к груди.

— Сам, — кратко согласился опознанный душегуб, вернулся к столу, вытащил из-под него малицу на оленьем меху и принялся неспешно облачаться. Мальчик подошел ближе, прикусив губу и глядя на него исподлобья. Похоже, он с большим трудом сдерживал слезы. — У Третьяка я ставень-то под залог полтины брал, — неожиданно вспомнил атаман разбойников. — Ты лучше деньги ему отдай, новый-то связать теперича не успеем. Ты теперь взрослый, Трувор, хозяйство-то на тебе. Не оплошай.

Он затянул завязки малицы, повернулся к опричникам спиной и отвел назад руки:

— Берите!

Холопы споро смотали руки вместе, поволокли наружу. Баба, отложив дитя, прямо босая опять с воем кинулась за мужем, его сын тоже пошел следом. Опричники отступали, держась настороже, — местные вполне могли кинуться на защиту односельчанина. Однако быстрота ареста не позволила подняться тревоге — крестьянина Потапа Рябуна служивые кинули на одну из упряжек, сами разбежались по другим, и лопари подняли свои шесты, дозволяя собакам сорваться с места.

Позади упала на колени в снег жена разбойника, остался стоять его ребенок, окруженные, словно звездами, крохотными окошками, светящимися тут и там по всему берегу. Кутаясь в толстый меховой полог, Басарга еще долго прислушивался, ожидая, как в Варзуге ударят в набат, однако колокола тревоги так и не забили. Значит — миновало.

* * *

При допросной избе, разумеется, имелся свой кат. Кто из жителей Кеми занимался палаческим ремеслом, Басарга не знал. Может — кого из стрельцов к сей службе приказом приставили, может — нашелся охотник толику серебра на чужой муке заработать. Для опричников главным было, что никому из них мараться кровью не придется и холопов к сему принуждать. Сыск ныне открытый, секретов нет.

Когда все еще связанного Потапа Рябуна приволокли в допросную избу из застенка воеводского дома, пуще всего он испугался нескольких жаровен, расставленных в пыточной. Видно было, как постоянно косился на них. Однако поставили жаровни только для тепла. Холодной изба оказалась, сэкономил воевода на печи. Видать, нечасто сие место навещал. Знамо, поморские земли — тихие, с воровством и разбоем незнакомые.

— Давай помогу… — Палач, кинув кнут на застеленный соломой пол, развязал разбойника, бережливо стянул с него малицу, рубаху и порты, сложил на скамью, вывел задержанного на середину комнаты и так же старательно связал руки веревкой, перекинутой через крюк на потолке. Басарга уселся за стол, поставил на пол сундучок, открыл, достал стопку дешевой желтой бумаги, что уже несколько лет делали на царской мельнице на реке Уче, толстостенную стеклянную чернильницу и перья, начал заполнять первый лист:

— В присутствии бояр… — подьячий вписал имена друзей, — учинен допрос варзугского крестьянина… На коего слуга купца Бачурина Беляш из Териберки как на вожака татей терских указал… — Спохватившись, Басарга поднял голову, с тревогой спросил: — Ты ведь Потап по прозвищу Рябун — али отречешься?

— Не, не отрекусь, — покачал головой разбойник.

— Ну и слава Богу, — кивнул опричник. — На тебя человек, в грабеже пострадавший, указал, что ты со товарищи караван купцов двинских разграбил с царскими податями, четырех корабельщиков при том живота лишил, а еще полста поранил тяжело и мало. Признаешь?

— Нет.

— А коли так, то имена сообщников… — продолжил было по инерции Басарга, споткнувшись только на середине фразы: — Как не признаешь?

— А вот так! — оскалился душегуб. — Не было-то меня там, не знаю где. Рыбу я ловил, на тоне-то своей был у Рябозера, лопари тамошние-то тому свидетели. Да токмо ныне они с оленями на новые пастбища-то ушли, не найти.

— Ты ведь при аресте от сего не отпирался! — возмутился опричник.

— Вот как не отперся-то, тогда бы и вешал. Ныне дело иное, с бумагою. А на бумагу-то сего признавать не желаю! Не виновен-то я, не было! Чи-ист! — выкрикнул Потап.

— Пишу, пишу, — успокоил его опричник. — Не признал. Посему и испрошен далее с пристрастием. Кат, начинай!

Палач кивнул, вцепился в свой конец веревки, потянул. Однако пленник оказался слишком могуч и остался стоять на месте, заметно перевешивая своего будущего истязателя. Тимофей Заболоцкий рассмеялся. Похоже, будучи столь же крупным, представил себя на месте разбойника. Но подьячему было не до смеха, и он подозвал съежившегося в углу Беляша:

— Ну-ка, иди подсоби!

Вдвоем с рыбаком кату справиться удалось. Не без труда вытянув связанные за спиной руки разбойника выше головы — так, чтобы ноги от пола оторвались, — палач торопливо намотал натянутый, как тетива, канат на крюк в стене, глянул на Басаргу.

— Начинай, — кивнул боярин.

В воздухе прошелестел кнут, обнял тело поморца, и тот охнул от нестерпимой боли.

— Признаешь? — тут же поинтересовался опричник.

— Нет… — выдавил сквозь зубы душегуб.

Басарга опять кивнул, и кат заработал кнутом уже без остановок, мерно и работяще. Потап поначалу только вскрикивал, потом неудачно дернулся — и руки его вывернулись из плеч, могучее тело повисло на связках, разбойник заорал в голос. Опричник снова спросил:

— Нападение признаешь?

— Нет… Невиновен… — опять упрямо выдавил тот.

— А мужик-то крепок, это надолго, — недовольно сказал Софоний. — Может, мы пойдем, пива пока выпьем?

Бояре были людьми привычными и к крови, и к боли, своей и чужой. Не раз в походы ходили, в сечах рубились. И животы кололи, и кости дробили, и горло резали. Однако же допрос с пристрастием все равно оставлял у всех тягостное впечатление.

— А коли он сейчас признается? Кто подтвердит? — попытался остановить их подьячий.

— Этот не признается, — хмыкнул, поднимаясь, Заболоцкий. — Сразу видно — кремень.