Басаргин правеж

— Не, не признает, — мотнул головой Илья Булданин и тоже с готовностью вскочил.

— Имейте совесть, побратимы! — взмолился Басарга. — Нельзя же одному спрос вести!

— Мы тебе верим, подпишемся…

— Да не бойся. Вернемся скоро, — пообещал Софоний. — Токмо горло промочим.

— Да признавайся же! — рявкнул на разбойника опричник.

— Не… Винов… — слабо выдохнул Рябун.

— Чтоб тебя волки съели! — зло сплюнул подьячий и рявкнул на ката: — Уснул, что ли, дармоед?! Работай!

Палач встрепенулся, удары кнута явно потяжелели. Мужик закряхтел, вздрагивая и крутясь на веревке. Басарга откинулся на стену и прикрыл глаза.

Спустя некоторое время хлесткие щелчки кнута стихли. Опричник встрепенулся, наклонился вперед.

— Обеспамятовал он, боярин, — развел руками кат.

— Ага… — почесал в затылке подьячий, взялся за перо. — Под кнутом безвинно оговоренным себя назвал… — вывел Басарга итоговую запись и отложил перо. — Выходит, на нем пока обвинений нет.

— Знамо, нет, коли даже «с пристрастием» не признается, — пробормотал палач, развязывая веревку. Вскоре тело тяжело ухнулось на пол. Кат отволок его в сторону, уложил на солому. Сбегал к своим вещам, вернулся с горшочком, сдернул тряпицу с горлышка и принялся осторожно натирать иссеченное кнутом тело.

— Ты чего там делаешь? — спросил Басарга.

— Жир со зверобоем и подорожником, — пояснил палач. — Дабы не загнило…

Опричник одобрительно кивнул. Воспаление ран и хуже того — смерть татя от антонова огня ему тоже была бы не с руки. Пусть живет, сколько возможно.

Для ката работа оказалась привычна: управился быстро. Закрыл горшочек, поднял глаза на опричника:

— Что теперь, боярин? Душегуб-то, выходит, невинно оговорен?

— Выходит, — согласился подьячий, и они оба повернули голову на паренька из Териберки. Тот сидел в углу на собранной в небольшую кипу соломе и теребил шапку. Палач кивнул и пошел к нему.

— Вы чего? — Мальчишка, похоже, не осознал грозящей опасности и сам встал, увидев к себе интерес.

— Знамо, чего… — Кат начал его раздевать.

— А чего? — все еще не догадывался Беляш.

— Поговорку слыхал — «Доносчику первый кнут»? — Палач повел его на середину комнаты. — Ведаешь, откуда пошла? Коли Потап Рябун не тать, выходит, понапрасну ты его оговорил и истинных душегубов покрываешь. Али сотоварищи-корабельщики не сказывали тебе, отчего в свидетели идти не желают?

Да уж, доносительство на Руси завсегда было делом рискованным. Коли обвиняемый оказывался слишком крепок, то на дыбу шел уже обвинитель, а коли крепок доносчик — опять обвиняемый, и сыск с помощью безжалостного палаческого кнута продолжался до тех пор, пока один из двоих не ломался и не признавался во лжи.

Случалось — осужденным именно доносчик и оказывался.

— Признавайся, корабельщик Беляш, слуга Бачурин из Териберки, — придвинул к себе чистый лист Басарга. — Правду ли сказывал о вине крестьянина сего али напраслину возводил?

— Дык правду, боярин… — дернулся оказавшийся на привязи мальчишка, без одежды ставший вовсе щуплым и крохотным, будто искупавшийся котенок.

— А он сказывает — оговор, — виновато вздохнул подьячий и кивнул.

Веревка натянулась, Беляш завизжал:

— Нет, не надо!!! Это не он, не он! Отпустите, не бейте!

— Чего у вас? — заглянул в пыточную Софоний и, сразу все поняв, крикнул в дверь: — Не признался, Тимофей! С тебя бочонок!

— Мы же не забивались, друже! — вслед за боярином Зориным в пыточную заглянул Заболоцкий.

— Ан все едино ты за своего татя болел.

Потап Рябун застонал, приподнял голову и тут же ее уронил.

— Коли не он, тогда кто? — спросил юного корабельщика Басарга.

— Дык, не знаю-то, не ведаю… Из Териберки я, не здешний. Окромя его, никого-то не знаю! Да и его токмо в церкви-то признал. Вижу, тать идет, каковой-то разбоем командовал… Проследил… — мальчишка заплакал. — Не надо… Не бейте…

— Опять его татем называешь? — опричник стрельнул глазами на палача, тот дернул веревку. Беляш заорал:

— Нет, нет, не он!!! Не называю!

Боярин Заболоцкий тем временем, войдя в пыточную, водрузил на стол полуведерный бочонок, ловким ударом выбил донышко, отхлебнул через край несколько глотков, крикнул:

— Илья, корец принеси!

— Вас, други, то нет вовсе, то много слишком! — не выдержал Басарга, придвинул вино, тоже отпил немного через край, прокашлялся, громко спросил: — Кого покрываешь, маленький негодяй? Сказывай!

— Нет-нет, никого-то! Не бейте! — Согнувшись, паренек уже покачивался на натянутой веревке. — Не знаю-у-у!!!

— Может, Наума Грустного из Кандалакши? Или Никодима Кислоухого? Урсуса-варяга из Умбы? Говори! — Басарга поднялся, подошел ближе, резко дернул веревку: — Покрываешь?! Кого?! Склопича Порьего покрываешь? Шитика-варяга из Порьей губы? Спиридона Соловецкого?

Рябун, постанывая, приподнялся на локте, перевернулся на спину, вскрикнул.

— Лежи тихо, душегуб крепленый, — посоветовал ему боярин Тимофей, черпнул вина, подошел, присел рядом: — На, выпей. Легче будет.

— Кат, кнута ему!

— Не-ет! Не бейте! Я все скажу, все!

— Покрываешь?

— Покрываю!

— Кого?!

— Всех… Покрываю… Не бейте!

— Наума Грустного покрываешь?

— Да!

— Никодима Кислоухого?

— Да!

— Урсуса-варяга?

— Да… — опять захныкал Беляш. — Только не бейте, дяденька!!!

Басарга взялся за перо, стал торопливо записывать показания. Софоний обошел стол, присел на краешек, тихо спросил:

— Ты чего делаешь, друже? То ведь не он сказывает, то ты сам разбойников выбираешь. А вдруг невинных повяжешь?

— Не боись, тех, кого надобно, возьмем!

— Откуда ведаешь?

— А я провидец, — подмигнул ему Басарга.

Потап Рябун издал звук, больше похожий не на стон, а на проклятие. Подьячий поднял голову, встретился с ним глазами. Разбойник зло оскалился.

— Я сюда на сыск приехал, Потап, — сказал Басарга. — И я вас повяжу. Всех. Не сумневайся. — Опричник повысил голос: — Снимай вопрошаемого с дыбы, кат. Ныне с него достаточно.

Поутру собачьи упряжки снова помчались в путь, чтобы сцапать заподозренных в разбое с Порьей губы и из Колвицы. Вместе с опричниками ехал бледный паренек из Териберки, который при указании на найденных Басаргой поморцев согласно кивал: