Бастард чужого клана

— Дану Далию едва нашли, — продолжил Ольвер. — Она ушла далеко вперед — ей показалось, будто услышала голос дочери.

Я посмотрел на принцессу. После того краткого взгляда в мою сторону Далия больше не двигалась. Что же, интересно, требовало от нее такой концентрации внимания?

— А потом? — спросил я.

— Потом мы просто следовали указаниям даны, а она сверялась с картой. Когда наступила ночь, остановились и развели костер.

— Подожди! То есть похитители тоже вышли за пределы Ангей Габи? — отчего-то я не думал, что враги добровольно покинут такое удобное для засады и, пожалуй, страшноватое место.

— За пределы? — переспросил Шанг и снова весело рассмеялся. Отчего-то он был в непривычно приподнятом расположении духа. — Ты о чем, Рейн?

Я нахмурился.

— То есть мы все еще внутри Ангей Габи?

— Конечно!

Но то, что нас окружало, ни в малейшей степени не походило на те дома-коробки и ровные улицы, выложенные черным камнем.

Я не старался сейчас держать «маску», так что все мои мысли, должно быть, явственно отразились на лице, поскольку Ольвер понимающе хмыкнул.

— Не удивляйся. Город Мертвых огромен, и каждая его часть выглядит по-своему.

Я удивился. Но не объяснению, а тому, что Ольвер произнес сочетание «Город Мертвых» с такой небрежной легкостью.

Меньше суток назад Далия укорила меня за то, что я озвучил перевод названия этого места на имперский язык, а теперь парни из отряда делали то же самое без тени страха. Или же столкновение с реальной опасностью — этими «щупальцами» и «мордами» — убедило их в глупости суеверий?

Как-то странно. Скорее, это должно было напугать их еще сильнее. Особенно учитывая то, что отряд потерял половину людей.

— Но почему тогда вы не покинули Город? Как я понял, ночью тут опасней, чем днем.

— Не успели, — отозвался Шанг, пожимая плечами. — Пока туман исчез, пока все собрались, времени много прошло. Поняли, что до заката к воротам вернуться не сможем, так что уж решили остаться и дальше искать младшую дану.

— Ну все, нашу историю ты знаешь. Теперь твой черед! — сказал Ольвер, и все уставились на меня с откровенным любопытством.

Растягивать повествование я не собирался, но получилось долго, потому что парни закидывали меня вопросами. Рассказал я все как было, за одним исключением — про ожившего мертвеца не упомянул. Ни про него, ни про пиктограмму, оказавшуюся молитвой. Только старшие аль-Ифрит и Кастиан были в курсе моей способности читать и говорить на любых, даже мертвых, языках. Расширять круг знающих я не собирался.

— Значит, санра, — Ольвер задумчиво покивал головой. — Сами бы они сюда не явились, да и что им тут делать? Это их костяшки привели.

— Кто?

— Костяные демоны, — поправился Ольвер. — А, это старое прозвание, не обращай внимания.

Костяшки и костяшки. Меня удивило не само прозвище, а тон, каким Ольвер его произнес. Слишком уж небрежно он это сказал.

Будь мы дома, я бы решил, что причина такой фамильярности заключалась в некотором количестве выпитого вина, но вряд ли кто-то из отряда посмел бы взять с собой веселящие напитки, особенно в нашей ситуации и особенно с учетом присутствия Далии. Насколько я успел понять ее характер, легкомысленного отношения к делу она не терпела даже в обычное время, а уж сейчас тем более.

Когда в рассказе я дошел до озерной танцовщицы, оживились все.

— Как ты ее назвал? — подал голос сидящий рядом Усач. То есть на самом деле у него было другое, вполне нормальное имя, но он единственный в отряде носил усы, ухаживал за ними тщательней, чем другие — за невестой, так что мысленно я называл его только так.

— Лунная Дева, — отозвался я.

— Ах, — Усач настолько томно вздохнул, что для полноты картины недоставало только прижатых к сердцу рук. — Как романтично!

Я уставился на него, пытаясь понять, то ли у меня слуховые галлюцинации, то ли Усач решил нас всех разыграть. То ли — еще одна версия — в мое отсутствие парни все же употребили какое-то веселящее вещество.

Дело в том, что Усач и понятия «томно» и «романтично» сочетались не больше, чем кошка и любовь к плаванью. Усач постоянно сквернословил, рассказывал вульгарные сальные шутки, и настолько плохо понимал, что такое тактичность и хорошие манеры, что за время пути Далия дважды на несколько часов накидывала на него звуковой щит, вообще лишая возможности говорить.

— Романтично, — повторил я. — Почему романтично?

— Так ведь ты назвал ее Лунной Девой, — ответил Усач и неожиданно хихикнул.

Да, версия насчет веселящего вещества показалась мне еще более заслуживающей внимания. Чтобы этот кряжистый грубиян вот так по-девичьи захихикал?

— Ты просто не в курсе, но она сама себя так называет. Понятно, что Рейн от нее и услышал, — снисходительно пояснил Усачу Ольвер. — Более того, говорят, будто в старые времена ей поклонялись как богине.

Я и не подозревал, что Ольвер настолько хорошо подкован в знании истории. Лично мне не доводилось встречать ни единого упоминания о других богах, кроме Пресветлой Хеймы и Восставшего из Бездны. Ну и сегодня вот этого, «Бесформенного».

— Мы называем ее Озерной Падальщицей, — небрежно добавил Ольвер. — Удивительно, что ты сумел избежать ее цепких коготков. Кто слышит ее зов, тот уже никогда не уходит.

— Если никто от нее не уходит, откуда вы вообще про нее знаете? — сказал я, хмурясь. Танцовщица вовсе не показалась мне опасной. Лишь очень грустной, и, пожалуй, излишне прилипчивой.

Парни у костра переглянулись.

— И впрямь, — протянул Шанг. — Откуда?

— Ладно, — сказал я, решив сменить тему, поскольку история Лунной Девы меня не особо интересовала. — Лучше скажите, почему вы сидите у костра, но никто не готовит ужин. Или вы уже все съели?

Я не то чтобы был сильно голоден, но пустой желудок периодически напоминал, что неплохо бы в него что-то закинуть.

— Съели, но уже успели снова проголодаться, — подал голос Усач, сидевший от меня по левую руку. — Хотя мы даже не надеялись, что ужин к нам придет сам…

Что?!!

Я вскочил на ноги за мгновение до того, как руки Усача сомкнулись на моем предплечье, а зубы впились в плоть. Вскочил, одновременно отталкивая его. Мои ногти зацепились за какие-то лохмотья, и я непроизвольно за них рванул.

И содрал почти всю кожу с лица Усача.

Будто она была вовсе не кожей, а неплотно наклеенной тонкой бумагой.

А под этой кожей-бумагой обнаружилась кожа другая, белая, как истолченный мел. И лицо тоже было другим, с широкими скулами, приплюснутым носом и оскаленными сейчас в ухмылке нечеловечески острыми зубами.