Базельские колокола

— Как же так? — спросил господин комиссар.

О! В шофёров, понятно, почти ничего не попало, почти незаметно. Да и господину тоже почти не перепало. Но дама, дама! Даме досталось. Всё платье испорчено, вся правая сторона лица сожжена.

— Где эта дама? — спросил комиссар.

Этого, к сожалению, ему сказать не могли: как только такси остановилось, седоки, очень расстроенные, удалились, отказавшись дать свою фамилию и адрес. Понимаете, весьма хорошего общества люди. Не хотели быть замешанными в историю.

— Но всё-таки, — сказал комиссар, — если бы дама была сильно обожжена, ей пришлось бы отправиться в больницу, или хотя бы в аптеку, и потом для возмещения ущерба, по страховке…

Возможно, что они об этом не подумали. Или — может быть — замужняя женщина с любовником. Молодая, довольно красивая. Во всяком случае, была красивой — до серной кислоты.

Случай этот был во всех газетах, и хотя молодой человек с трёхколёсным велосипедом исчез, о нём говорили, как о яром синдикалисте.

По правде сказать, забастовка такси особенно отразилась на количестве несчастных случаев в Париже. Было несколько смертных случаев. Неопытные шофёры, нанятые консорциумом, были сущей бедой. Забастовщики пользовались этим как лишним доводом в свою пользу.

— И это, — говорил Виснер, — не совсем с их стороны справедливо, потому что они до некоторой степени за это отвечают.

Суббота, 10 февраля, была отмечена тремя событиями: в сенате, между Клемансо и Пуанкаре, произошла блестящая словесная дуэль, после которой председатель кабинета министров поставил на утверждение сената франко-немецкое соглашение, прошедшее большинством 212 голосов против 42.

Вечером состоялось первое военное шествие по Парижу под музыку 102-го пехотного полка. Оно должно было загладить в сердцах патриотов впечатление от голосования, имевшего место днём. Госпожа Лопес была в тот вечер в гостях и, так как машина её была в починке, возвращалась домой пешком часов в одиннадцать.

Она встретила кортеж, за которым шли возбуждённые молодые люди; они кричали: «Да здравствует Франция!» — и воздевали руки к небу. Госпожа Лопес всегда любила военных. Музыка показалась ей опьяняющей. Она пошла за солдатиками. Они увлекли её вместе с другими, как играющий на флейте музыкант увлекает за собой крыс. От парка Монсо они отправились на Монмартр, и госпожа Лопес очень удивилась, когда вдруг оказалась на бульваре Барбес. Тут какой-то субъект, рабочий, скорее всего иностранец, навлёк на себя гнев манифестантов тем, что не пожелал снять кепку, когда проносили знамя. Он тупо стоял на тротуаре, крепко натянув кепку на голову. Её сорвали, и толпа расправилась с бесстыдником. Анархист, может быть. Или социалист.

Как теперь вернуться в Нейи? Госпожа Лопес не привыкла ездить в метро, а с этой забастовкой… К счастью, как раз мимо проезжало такси. Госпожа Лопес села в такси.

Около полуночи она пришла пешком в довольно растрёпанных чувствах в комиссариат полиции при муниципалитете Нейи. В укромном уголке парка Нейи машина остановилась. Шофёр открыл дверцу, вырвал у госпожи Лопес сумочку с несколькими сотнями франков, часы с бриллиантами и жемчужное ожерелье, к счастью, не самое большое — она его редко носила, но всё-таки тысяч на пятьдесят.

В печать этот случай почти что не проник. Естественно, что госпоже Лопес, из-за графа д’Эвре, не хотелось, чтобы поднимали шум, но, кроме того, из консорциума позвонили по телефону во все редакции. Консорциум даже послал к госпоже Лопес своего представителя, весьма благовоспитанного человека, который предложил ей чек. Члены консорциума чувствовали себя ответственными за свой персонал, они надеялись, что этот неприятнейший случай скоро забудется. Госпожа Лопес нашла, что это очень красивый поступок со стороны консорциума. Граф д’Эвре, знакомый с Виснером, оценил этот жест.

Кстати, в воскресенье всем было не до того: полтораста тысяч рабочих шли за гробом солдата Аэрну — тело привезли из Африки, где, если верить социалистической прессе, его убили без всяких к тому оснований. Как бы то ни было, но в этот день в Париже ранили двадцать два полицейских. А также несколько человек манифестантов, но это совсем другое дело. Консорциум в докладе министру внутренних дел подчеркнул, что забастовщики всей массой пришли на похороны: вот что это за люди, а к ним ещё относятся с такой преступной снисходительностью. Считает ли правительство достаточным посылать патрули в Леваллуа — крепость шофёров — и изредка разгонять там собрания в кафе?

Между прочим, лавочники Леваллуа начинали жаловаться: почему им мешают свободно торговать? А как же насчёт свободы труда?

XIV

В субботу, 17 февраля, в Париже снова состоялось военное шествие, ещё более блестящее, чем первое, и лучше организованное. В Париже — слава богу! — есть не одни только антимилитаристы.

Съезд социалистической партии в Лионе открылся во вторник. Там обсуждался главным образом вопрос, выдвинутый забастовкой такси: анархистские насилия во время забастовок. Дискуссия эта была открыта ещё во времена движения железнодорожников. В самой партии были люди, не одобрявшие Бриана только для вида, но считавшие, что когда министр юстиции подавил движение железнодорожников, то он сделал только то, что всякий глава правительства обязан сделать в случае таких беспорядков.

Охота на лисиц, саботаж, проповедуемые анархо-синдикалистами, «мамзель Кусака» и «гражданин Браунинг», как говорил Гюстав Эрве, не пользовались популярностью среди «маленьких людей». В Туре радикалы высказались против этих методов, а в палате, 2 декабря, гражданин Гекьер, депутат-социалист, разгромил эти методы среди взволнованного, вплоть до самых правых скамей, собрания. Компер-Морель поддержал Гекьера, за что на съезде в Лионе они подверглись резким нападкам. Они оба защищались, приводя те же доводы, что и в парламенте. Забастовка, сказал один из них, обоюдоострое оружие, которое чаще ранит забастовщиков, чем хозяина.

К этому времени шофёры такси держались против консорциума уже девяносто дней.

«Надо вырвать анархистскую занозу, — говорил с трибуны гражданин Гекьер. — Я уже говорил о том, что насилие не должно вырастать в систему. Я уже говорил о презрении, которое во мне вызывают кованый сапог и бронированный кулак. Я говорил об этом в палате, и я повторяю это здесь. Я питаю к культу забастовки такую ненависть, что я не нахожу достаточно сильных слов, чтобы её выразить!»

Это вызвало шум. Но были и такие, которые говорили, что вот ругают фараонов, избивающих людей в комиссариатах, а что делают забастовщики со штрейкбрехерами? Разве не лучше действовать уговорами?

Компер-Морель с большой силой защищал свою речь от 2 декабря и просил съезд, разоблачая предпринятые против Гекьера и его самого манёвры, вынести резолюцию против саботажа и охоты на лисиц. Найдётся ли у съезда смелость защитить позицию социалистов? Во всяком случае, он аплодировал Компер-Морелю. Но тут выступил Жорес. Его чарующий голос прозвучал над собранием, и казалось, что климат изменился. Он не защищал индивидуальных выступлений, методов Эрве. Но он указывал делегатам на опасность резолюции, поддерживающей Компер-Мореля. Это значило бы, что партия социалистов объявляет войну профсоюзам, разрыв с рабочими массами. На следующий день съезд, 2558 голосами против 18, отпустил Гекьеру и Компер-Морелю их грехи, но отказался поддержать их.