Бедные углы большого дома

Опять похороны, опять осмотръ покойника и глубокія соображенія, теперь еще боле глубокія, такъ какъ весь домъ интересовался предстоящимъ аукціономъ и разглядывалъ, нтъ ли какой-нибудь посудины для выгодной покупки. Вроятно, и читатель поинтересовался бы всмъ этимъ, потому что интересно видть, какъ продаютъ для уплаты долговъ т вещи, которыми мы любовались. Вотъ кушетка, гд вы часто сиживали, расточая комплименты хозяйк; вотъ блюдечко, гд лежала ваша визитная карточка, она лежитъ на немъ и теперь, и суровый кредиторъ, прочитавъ на ней вашу фамилію, говоритъ: «Ишь, тоже, врно, какой-нибудь прихлебатель былъ, подалъ, что у насъ въ долгъ забиралось». Все это интересно, но я напомню читателю, что у насъ есть одна живая вещь, которую некому взять, — это Варя. Передъ нею въ эти два года совершился цлый романъ человческой жизни, описанный въ этихъ пяти главахъ, она понимала это и не думала, что эти два года прошли безсодержательно, нтъ! она научилась понимать многія вещи, которыхъ не понимала прежде. Два года тому назадъ она слышала дома одни вопросы о томъ, что испечь въ воскресенье: пирожокъ или каравайчикъ? и въ этомъ видла почти всю сущность жизни. Теперь она узнала, что значитъ блескъ баловъ и театровъ, прочитала нсколько романовъ; поняла, что такое значитъ привязанность Ардальона, Игнатьевны, Ольги Васильевны; Скрипицыной и ея брата, — и ясне всего поняла, что значитъ остаться одной среди сотенъ тысячъ чужихъ, не знающихъ о ея существованіи людей. Два года тому назадъ эти слова были для нея китайской фразой, теперь они стали роковою частью ея думъ. Она твердила себ: «я никому не нужна!» и эти страшныя слова были правдой. Вдь, положа руку на сердце, читатель, вы должны сознаться, что и вы не взяли бы ее ни въ горничныя, ни въ гувернантки, ни въ швеи; вдь она ни къ чему не была еще приготовлена. Да, она была никому ни на что не нужна.

— Душенька, о бэтній мой малютка! — говорила ей ломанымъ языкомъ на похоронахъ Скрипицыной какая-то нмка. — Фи совсмъ сиротъ, никого у фасъ нтъ?

— Никого! — опустивъ голову, отвтила Варя.

— О, я такъ любить такой молотенькой созтань! — воскликнула съ чувствомъ нмка. — Хотитъ, а фасъ къ себ беретъ?

Варя взглянула на нее благодарными глазами и вдругъ почувствовала, что кто-то грубо, по-мужицки, дернулъ ее въ сторону.

— Чего вы съ ней разговариваете? — произнесъ молодой, но суровый голосъ.

Варя съ изумленіемъ взглянула на юношу.

— Никогда не говорите съ ней; слышите? не то пальцами на васъ показывать будутъ, — продолжалъ онъ.

Нмка снова подошла къ Вар.

— Послушайте, мадамъ, лучше не подходите къ ней, худо будетъ, — погрозилъ юноша нмк.

Нмка сцпилась съ нимъ ругаться; а Варя поспшила уйти. Ей было знакомо это молодое, широкое лицо, но она забыла имя этого человка…

Что же оставалось ей длать?..

VI Приснухины, — романъ въ одной глав

Разговоръ Вари съ нмкой былъ прерванъ Порфиріемъ Приснухинымъ. Хорошо ли, дурно ли было это вмшательство, — объ этомъ нечего говорить; но во всякомъ случа оно показывало, что Приснухинъ рано началъ понимать многое и могъ возбудить любопытство своею особою. Глядя на его голову, можно было сказать: да, это будетъ энергичный человкъ! Рядомъ съ этими словами идутъ мечты о свтлой жизни, о широкой дятельности, о великихъ поступкахъ… Но, Боже мой, какъ много видлъ я энергичныхъ головъ, никогда не сдлавшихъ ничего путнаго въ жизни! Не будемъ же увлекаться мечтами, пророчить славу энергичнымъ головамъ, но шагъ за шагомъ станемъ слдить за ихъ жизнью, и если будетъ счастье — порадуемся, если же ихъ ждетъ нравственная гибель — поплачемъ, — вдь это намъ не новость!

Какъ же развивалась энергичная голова Порфирія?

Мать Порфирія была изъ крпостныхъ, — дло, какъ ведите, было очень давно и принадлежитъ къ числу казусовъ, сданныхъ въ архивъ. Сначала двочка Глаша играла съ барышней и барчонкомъ и отъ нихъ научилась грамот, ариметик и клочкамъ другихъ наукъ; потомъ барышню отдали въ институтъ, барченка въ гимназію, а Глашу засадили въ двичью, и она плела по цлымъ днямъ кружева или вышивала прошивки, воротнички, нарукавнички и изрдка, во время отсутствія господъ, урвавшись на свободу, въ село, смотрла на хороводы, присутствовала на посидлкахъ. Молодая, стройная, здоровая, она была типомъ тхъ двушекъ, которыя расцвтали въ двичьихъ старыхъ, хорошихъ помщичьихъ домовъ. Не было у нея ни особеннаго горя, ни особенныхъ желаній; всегда она была сыта, находилась въ теплой, сухой комнат, пользовалась расположеніемъ добрыхъ, простыхъ господъ и, конечно, не заглядывала со страхомъ впередъ, такъ какъ впереди не предстояло особенныхъ печалей: ее ждало мсто горничной при молодой доброй барышн, а тамъ — ну, нянькой сдлаютъ, въ ключницы произведутъ, какой-нибудь любимецъ барина камердинеръ на ней женится… Наконецъ, пришли годы, когда барышня вышла изъ института, — господа поднялись съ насиженнаго гнзда, похали въ Петербургъ и взяли съ собой Глашу. Поселились господа въ «большомъ дом». Столичный блескъ и шумъ, балы у господъ, привтливость молодой институтки-барышни, ласковость молодого барина-студента, росшаго тоже съ Глашей, общія воспоминанія о далекомъ дтств, почетъ и заискиванье со стороны бдныхъ жильцовъ большого дома, — все это вмст заставило Глашу успокоиться и осушить слезы по деревенскомъ угл, гд жилось такъ тихо и мирно, гд плылъ такой свжій воздухъ въ окна, гд то соловей вечеромъ плъ за густымъ малинникомъ, то издалека слышались ухарскіе звуки балалайки и псни какого-нибудь парня, или звенли бубенцы на большой дорог все ближе и ближе и заставляли молодое сердце биться непонятнымъ любопытствомъ: кто это тамъ детъ? мимо или къ намъ? если къ намъ, то надолго ли? можетъ-быть, это молодой баринъ?.. Въ Петербург, сходя по черной лстниц, Глаша часто встрчалась съ какимъ-то вертлявымъ, припомаженнымъ юношей, постоянно отдававшимъ ей поклонъ.

— Наше вамъ-съ почтеніе, — говорилъ кавалеръ, наотмашь снимая фуражку и шаркая по-господски ногою.

— Здравствуйте, — сухо кланялась Глаша.

— Что рдко изволите выходить-съ, осмлюсь сдлать вопросъ?

— Мн и въ комнатахъ хорошо.

— Это показываетъ вашу безчувственность, потому что есть люди, которымъ ваше отсутствіе причиняетъ печаль.

Глаша хихикала надъ вычурными фразами кавалера и, слыша его тяжелый, похожій на сопнье вздохъ, спрашивала, убгая въ комнату:

— У васъ, врно, насморкъ?

Черезъ нсколько мсяцевъ кавалеръ, называвшійся Александромъ Приснухинымъ, презентовалъ Глаш колечко съ бирюзой. Глаша не хотла брать; кавалеръ умолялъ ее взять подарокъ, объясняя, что «вы, молъ, не подумайте чего дурного, а это мы вамъ презентуемъ только ради нашего уваженія». Глаша, смясь, взяла колечко. Любовь Приснухина была проста, серьезна; выраженія ея были вычурными, шутовскими. Вліяніе трактирныхъ знакомствъ и лакейской полированности не могли не сказаться въ дл любовныхъ объясненій. Глаша слышала только эти смшныя фразы, — но не знала, что таится подъ ними, и не могла смотрть серьезно на знакомство съ Приснухинымъ. Посл перваго подарка она, еще смясь, еще не измняя своего гордаго вида, чаще говорила со своимъ поклонникомъ. Это дало ему смлость подарить ей платочекъ и выразить крайнюю степень своей любви къ ней щипкомъ въ руку повыше локтя. На это Глаша отвтила сильнымъ ударомъ по рук Приснухина и строптиво замтила ему:

— Вы рукамъ воли-то не давайте, я вамъ не позволю!

Какъ видите, дла шли къ обычной развязк, къ свадьб, но вмсто свадьбы произошло совсмъ другое: Глаша вдругъ начала избгать встрчъ съ Приснухинымъ и, встрчаясь съ нимъ, на вс его любезности отвчала, что у нея нтъ свободнаго времени говорить съ нимъ. Приснухинъ вздыхалъ, но Глаша уже не хихикала и оставалась серьезной, даже грустной. Какъ-то поклонникъ ршился высказать ясне свою любовь, но ему отвтили:

— Полноте, что вамъ меня любить!

Приснухинъ опустилъ голову, его поразилъ грустный и серьезный тонъ этихъ словъ. Встрчи кончились, — правда, была еще одна встрча, но Глаша даже не замтила своего обожателя.

— Что за жизнь распроклятая, такъ я и изобразить теб, братецъ ты мой, не умю, — говорилъ Приснухинъ тощему сосду слесарю, уже знакомому читателямъ.

— А по мн — первое выпей, и ничего твоя жизнь съ тобою не сдлаетъ? Потому что вино — значитъ веселіе, духъ бодрый, вотъ оно что! — отвчалъ слесарь и брался за фуражку съ раздвоеннымъ козырькомъ.

— Въ кабакъ, кабакъ пойдетъ, такъ я и знала! кровопійца ты этакой, — кричала толстая слесарша. — И вы-то хороши, Александръ Ивановичъ, мужа моего смущаете, — накидывалась она на Приснухина.

— Помилуйте-съ, чмъ же мы тутъ причинны, — оправдывался Приснухинь.

— Какъ чмъ?.. Да чего вы нюни-то передъ нимъ распустили? Передъ нимъ заплачь, такъ онъ и думаетъ, что ему тоже ревть надо.

— Такъ что же-съ?

— Какъ что? Извстно, у него какъ слезы, такъ и водки подавай! Ужъ такой нравъ его, кажется, знаете, вдь не чужіе, — сосди… Ну, а тамъ бить начнетъ меня же, вамъ хорошо…

— Ужъ какое хорошо, — хуже быть не можетъ! — вздыхалъ Приснухинъ…

А Глаша длалась все задумчиве и грустне. Смхъ молодой, улыбка радостная, краска свжая на лиц,- все пропало. Люди около нея о чемъ-то шушукались, а она и смотрть въ глаза имъ не смла.

— Ты это что, какъ въ воду опущенная, ходишь, — сурово спросила у нея однажды барыня.

У Глаши навернулись слезы, и дрогнуло тло.

Барыня осмотрла ее пристальнымъ взглядомъ, а у самой сердце сжалось. Любила она Глашу въ теченіе многихъ лтъ чисто родственною любовью.