Бегство со Светлого берега

— «Остров полон голосов»^[105], — предложила в качестве объяснения Амабель.

— «Звуков», — поправила Фрэнсис.

Амабель вздохнула.

— «Голосов» звучит лучше. — Она зацепила уголок страницы большим и указательным пальцами и повернула ее в сторону остальных с видом адвоката, демонстрирующего присяжным Доказательство номер один. — Статья называется «Внутренняя речь», но она больше касается чтения. При обучении детей всегда подчеркивалась роль звукового элемента — как более динамичного или что-то в этом роде, но современные психологи… — Здесь Амабель начала бойко читать текст, напечатанный на странице: — …современные психологи склоняются к мысли, что упор на слуховое восприятие может ослабить восприятие зрительное.

Дороти посмотрела отсутствующим взглядом, Фрэнсис с негодованием повторила: «современные психологи!», а Цинтия выскочила из-за стола, заявив, что пора вывести бедненького Вогса на прогулку. Услышав свое имя, седеющий скотчтерьер вдруг возник у ног Чарльза и затрусил к вращающейся двери, которую для него приоткрыла Цинтия.

В глазах Чарльза мелькнула искра, пока его мать читала, и теперь он сказал:

— Слуховое восприятие не имеет значения. Глухих можно научить читать.

— Может быть, детей следует учить читать, как если бы они были глухими, — высказала блестящую мысль Амабель, но Фрэнсис напомнила ей, что американцы пробовали это, но результаты оказались плачевными.

— Вы сами говорили, что они вырастили целое поколение безграмотных.

— Я это говорила? — спросила польщенная Амабель.

— Никто в точности не знает, как мы распознаем символы, — сказал Чарльз. — Это одна из причин, по которой так трудно обучить чтению машины.

— Дети не машины, — возразила Фрэнсис, и Дороти тотчас же бросилась на защиту мужа.

— Чарльз и не говорил ничего подобного.

— Не знаю, как насчет машин, — сказала Амабель, — но я уверена, что моя память чисто зрительная.

Все три женщины были готовы немедленно заявить о своих правах в области зрительной памяти. Фрэнсис, неосторожно подыгрывая современным психологам, заявила, что никогда не помнит, сколько букв с и сколько s в слове vicissitude, пока не увидит его написанным. Дороти сказала, что, сдавая экзамен по медицине, должна была несколько раз написать на листке бумаги слова «психиатрия» и «шизофрения», чтобы удостовериться в их звучании. Амабель всегда испытывала желание вставить ненужное t в слове bachelor, но, сообразив, что это вряд ли является аргументом в пользу зрительной памяти, вовремя осеклась. У каждой была своя история о необыкновенной работе памяти. Дороти однажды посреди переполненного железнодорожного вокзала узнала едва знакомого человека после тридцатилетнего перерыва в знакомстве; Фрэнсис обнаружила свою бывшую воспитательницу из детского сада загорающей на пляже в Брайтоне. А у Амабель уже была готова история, гораздо более увлекательная, хотя, быть может, и менее убедительная. Она откашлялась, прежде чем приступить к великолепному началу: «Когда я была в Женеве…»

Чарльз, уже наполовину поднявшийся из-за стола в ожидании удобной паузы, чтобы удрать к программе новостей, сел снова. Когда из последующих слов Амабель выяснилось, что предстоит всего лишь новая история внезапного узнавания, он выпрямился и направился к дверям, растворив их так широко, как только позволяли петли, но придержав ногой их обратный ход.

— Постарайтесь не говорить по телефону, пока идут новости, — попросил он, переводя взгляд с матери на жену.

— А если позвонит Том? — вполголоса спросила Дороти.

— Скорее кто-нибудь будет звонить и требовать Тома, — тон Чарльза был менее любезен, чем обычно.

Несколько секунд прошли в молчании, а потом, когда зазвонил дверной звонок, все, кроме Амабель, которая его не услышала, вздрогнули. Это была всего лишь Цинтия, вернувшаяся с прогулки с Вогсом, но по выражению лица своей невестки Амабель видела, что она думает о девятнадцатилетнем Томе, который удрал из дома три дня назад и с тех пор не подавал о себе знать. Чарльз остановил резкий, тяжелый взгляд на жене, прежде чем оставить дверной проем и выйти в холл.

Фрэнсис отодвинула свой стул и встала из-за стола.

— Пора начинать урок музыки, — сказала она, — и теперь мы обе, Цинтия и я, должны в полной мере воспользоваться и слуховой, и зрительной памятью.

«И еще кое-чем, чего у Цинтии нет», — проговорил бесенок внутри Амабель. Но другой, не менее бдительный бесенок помешал этим словам вырваться наружу и стать достоянием общественности. Она подвинула тарелку, чашку и блюдце к краю стола для большего удобства Дороти, но не подумала предложить помощь в мытье посуды.

— Так о чем я говорила? — спросила она. — Ах да, Женева. Странно сказать, что единственным человеком, с которым я там подружилась, была жена германского делегата.

Как раз в этот момент Фрэнсис вернулась в кухню за очками.

— Немцы не участвовали в Лиге Наций, — отрубила она и снова покинула кухню.

— Разве я говорила, что участвовали? — обратилась Амабель к невозмутимо хлопнувшей двери. — Это была подготовительная комиссия конференции по разоружению.

Дороти издала короткий смешок и пустила струю горячей воды на посуду.

— На чем я остановилась? — продолжила Амабель. — Ах да. Фрау фон Бернсдорф. По-английски говорила в совершенстве; некоторые думали, что она в самом деле англичанка. Она носила платья, пошитые у английского портного, и бледного цвета волнистые шали, и еще она была ужасно начитана. Мы часто встречались в книжных магазинах, и я помню ее изумление, когда она обнаружила, что я не читала «Исповедь» Руссо. Она полагала, что мне очень повезло, ибо я смогу впервые прочесть ее в Женеве. На второй сессии мы встретились, как старые подруги, и единственным стимулом для моей третьей поездки туда была надежда снова увидеть фрау фон Бернсдорф.

— Вы хотите сказать, что вам не хотелось туда поехать?

— К тому времени Женева наскучила мне до смерти — каменная унылая Женева. Фрау фон Бернсдорф и чудесные книжные магазины — это были два единственных ярких пятна.

— Но Альпы! Книжные магазины есть и в Лондоне, но здесь нет вида из окон на Альпы.

— Далеко не всегда он есть и в Женеве. Иногда Альпы не видны неделями. Однажды вечером я вышла из дома в совершенно шотландский туман, и вдруг он рассеялся, и передо мной встал Монблан, розовеющий в закатных лучах. А в другой раз… но оставим декорации. Когда мы приехали на третью сессию, я была удручена тем, что нигде не вижу фрау фон Бернсдорф. Сначала я решила, что их делегация еще не прибыла, но граф присутствовал на открытии, а когда я спросила про нее у одной из их переводчиц, та ответила, что, как ей кажется, фрау не приедет. На следующий день я была записана к парикмахеру на завивку…

— Амабель, вы завивали волосы? — Дороти не могла представить себе гладкую голову свекрови в симметричных завитках.

— Завивала, дурочка, и ко всеобщему восторгу. Я ходила к девушке, которая причесывала также фрау фон Бернсдорф, и она сказала мне, что слышала, будто у фрау был удар. Мне ведь сразу показалось каким-то странным выражение лица переводчицы. Я пыталась встретить графа в кулуарах, но он никогда не был один, и мне не хотелось подходить к нему.

Дороти прервала ее вопросом о том, сколько лет было графине, но этого Амабель не знала.