Бельгийский лимонад

Оставшись наконец наедине с «мужем», Лена не удержалась — выговорила:

— Право, у вас не было повода так пугаться.

— А кто первый испугался? — урезонил он ответно.

— Это обращало на себя внимание?

— Не знаю, заметил ли что-нибудь сей господин, а мне, человеку близкому... То есть я хотел сказать, что, поскольку теперь связан с вами...

Запутавшись, смущенно улыбнулся и счел возможным признаться:

— Я ведь не женат, так что не очень-то умею играть роль супруга.

«Кажется, вполне порядочный человек», — подумалось ей, а вслух она сказала:

— Сдается мне, вам и не потребуется это умение.

— Намерены покинуть поезд?

В голосе у него прозвучала тревога, и она искренне посочувствовала:

— Угораздило же вас «породниться» со мной!.. Впрочем, можно будет, наверно, перейти вам в другой вагон — там же не будут знать, что вы были «женаты»?

— Попытаюсь, если что.

— А вообще-то, чего мы начали паниковать раньше времени? Поглядим по обстановке, может, еще и продолжим наше путешествие.

Открыла чемодан, достала дорожный костюм.

— Мне бы переодеться...

— О, пардон, я должен был сам предложить вам это. Пойду в тамбур покурить.

Через какую-то минуту после его ухода дверь купе вдруг чуть откатилась (Лена не догадалась повернуть задвижку), в образовавшуюся щель влетел бумажный комочек, упал к ее ногам. Подумалось: купец вернулся из тамбура, позабыв в купе портсигар или не захватив спичек. Расправила листок, вгляделась: латынь!

— Ого! — произнесла машинально, все еще думая, что перед нею послание купца.

Латинскими оказались только буквы, текст был русским (за исключением первого слова):

«Citissimo! Naidite povod soiti, tut opasno!»

Порвала записку, огляделась и, не придумав, куда выбросить, сунула в рот: самое надежное — проглотить!

«Мне бы переодеться», — передразнила мысленно себя, удивляясь, как могла позволить такое благодушие, до такой степени расслабиться.

Нет, она не задавалась вопросом, кто, рискуя жизнью, протянул ей соломинку надежды, понимала: не на этом сейчас надлежит сосредоточиться.

Первой большой станцией на пути была Татарская, тут Лена и решила расторгнуть недолговечный срой брак («муж» внял совету: договорился о переходе в другой вагон, уплатив проводнику). Она пожертвовала, кроме «мужа», еще и чемоданом, забрав из него самое необходимое: чемодан мог привлечь внимание, ведь она покидала вагон как бы для того только, чтобы прогуляться.

Получилось все достаточно просто: смешалась с толпой пассажиров, высыпавших на перрон, и протиснулась в здание вокзала; отсюда имелся выход на привокзальную площадь — Лена, озираясь, юркнула за дверь.

Площадью это пространство можно было назвать лишь по статусу, от жилой зоны вокзал отделяла обыкновенная, не очень широкая улица. И все же пересечь ее до отхода поезда Лена не рискнула, затаилась на крыльце.

Потянулись томительные минуты ожидания. Холод, сковавший все внутри у нее в тот момент, когда прочла в купе записку, теперь пробился наружу, она никак не могла унять расходившуюся челюсть и, чтобы не клацать зубами, зажала рот ладонью.

Внезапно дверные петли предостерегающе лязгнули, заставив вспомнить аптеку Шульца, кто-то шагнул, притопнув каблуками, на дощатый настил крыльца. И остановился подле нее. Было слышно размеренное дыхание.

Еще крепче зажав рот, скосила глаза: тонкие пальцы, разминающие папиросу, бледный огонек спички, крутые завитки дыма... Наконец решилась перевести взгляд на лицо: предчувствие не обмануло, рядом стоял поручик Синявский.

«Выследил!» — было первой мыслью. Соломинка оказалась всего лишь соломинкой, напрасно она за нее ухватилась. И сразу перестало колотить, почти спокойно ждала: сейчас отконвоирует в вагон.

Поручик, однако, ни разу не взглянул на нее, он попросту не обратил, как видно, внимания, что кто-то еще есть на крыльце. Дождался колокола, щелчком отбросил недокуренную папиросу и скрылся за дверью. Скрылся, так и не дав себе труда поглядеть вокруг.

Поезд вскоре ушел. Станция опустела. Не слышно стало ни гомона голосов, ни топота ног. Но Лена еще долго не могла отлепиться от стены, боялась — не будут держать ноги.

В Татарской оставалась до прихода Красной армии. Красная армия двигалась вдоль Транссибирской магистрали на восток, куда откатывалось под ее ударами колчаковское воинство.

Лену взяли в санитарный поезд, с ним дошла до Иркутска. В Иркутске и кончилась се армейская служба. После того как был предан суду и расстрелян человек, для которого она готовила в свое время снадобье в аптеке Шульца.

И вот — возвращение в Омск, встреча с Тиуновым. Список бывших колчаковских офицеров.

«Погляди: вдруг об кого споткнешься».

— С ними уже состоялся какой-то разговор? — спросила Лена, еще раз просматривая список. — Все дают согласие служить в нашей армии?

— Дело же добровольное, — пыхнул самокруткой Тиунов. — Исключительно по желанию. И еще: мы попросили тех, которые готовы пойти к нам, написать о себе. Как и что, дескать, тили-матили, было, когда служили у Колчака. Написали. Потом был отбор.

— И что же написал Синявский? Я имею в виду колчаковский период.

— Знаешь, вроде бы без утайки. И без того, чтобы на кого-то валить свои грехи, за спиной покойного адмирала не прячется. Нет этого. Только насчет суда над нашими — ну, что в судействе участвовал — ни полслова.

— Возможно, не придал этому факту своей биографии должного значения? Или посчитал свою роль там слишком незначительной. У них ведь все заранее было предопределено, только меня и удалось каким-то чудом выцарапать.

— Рецепт помог, тили-матили, если бы не это, каюк бы и тебе.

Лена вновь вернулась памятью в те далекие дни, стала расспрашивать Тиунова, почему все же тогда комитет отверг ее предложение подмешать в микстуру для адмирала яд. Тиунов дожег самокрутку, выбросил окурок в форточку, усмехнулся:

— В чем мы тогда ошиблись? Мы, видишь, считали, что лекарство твое, раньше чем адмиралу дать, проверят на ком-нибудь из денщиков, а они еще проще придумали — тебя попотчевали. По одной этой причине, сама понимаешь, не было смысла затевать. Ну, и другое еще соображение имелось: Колчака вдруг нам сделалось жалко...