Белград

– Вы, Анна, женские романы читали? Похоже, нет, уж очень вы серьезная. А вы засуньте нос. Там сюжет всегда бодрый, хоть и предсказуемый. Она такая, он сякой, и всё у них сперва не ладится. Вроде каменистой дороги. Чехова с Книппер в этом ключе развивайте.

Получив аванс, расписавшись в каких-то бумагах про авторские права, которые издательство, обязуясь выплатить приятную сумму, забирало себе, Аня собралась уходить. Татьяна не то хмыкнула, не то крякнула:

– Аня, что главное в вашей работе?

– Э-э-э, не знаю… Достоверность?

– К чёрту достоверность! Главное – клубничка. Ну, что там было? Чулки, корсеты…

Пока редактор накидывала похабные детали, Аня машинально конспектировала, думая, что не так она хотела стать писателем. Совсем не так.

Однако аванс позволял месяц жить в Ялте. Месяц, как захочется ей самой.

А рукопись, готовая рукопись – помогла бы снять квартиру. Без матери, без Руслана. Не разрывая с ним, но и не деля быт, который ей хотелось устроить, наконец, по-своему.

Под мерное тарахтение вентилятора, заглушавшее гомон переулка, Аня удалила те полстраницы из кафе – и напечатала быстро, как под диктовку: «На набережной Ольга вывихнула лодыжку…».

* * *

На набережной Ольга вывихнула лодыжку. Прямо за павильоном Верне, где публика уже с утра пила нарзан и кофе, закусывая бисквитами, проклятый шпиц потянул за кошкой, шлейка чиркнула о фонарь, дернула Ольгу и опрокинула бы ее прямо в море, бежавшее бурунами, если бы каблук не провалился в ямку. Булыжник, который должен быть здесь, видно, «плохо лежал», как говорил отец Ольги, – вот его и утащили на стройку очередной ялтинской дачи. Ольга слышала, с тех пор, как тут обосновался Чехов, земля взлетела в цене. Восемь рублей за сажень! И почти всю расхватали. Одинокий купальщик в белой рубахе, надувшейся в воде пузырем, едва оглянулся на взвизгнувшую Ольгу и неумело зашлепал по воде руками.

Пес живо вычистил белую шерстку от пыли, смешанной с тополиным пухом, и снова крутился возле Ольги, оправлявшей платье. Вдруг из павильона две матроны в кружевах под руки вывели Чехова и потащили прямо к ней. Он был выше, чем Ольга воображала, и чуть загребал ботинками на ходу. За ними выскочил усатый буфетчик с чеховской шляпой. Ольга осмотрела себя: платье не разорвано? – наоборот, шлейка обтянула ее бёдра подолом так, что воображению, даже чеховскому, просто места не осталось.

– Милочка, мы всё видели! – с этими словами матроны усадили Ольгу на скамью и застыли, ожидая, что скажет Чехов.

Одна почтительно держала его бинокль, будто это медицинская трубка. У второй приколоты к платью розы. Ольга скривилась, отвернулась от сладковатого запаха. Прикинула, что солнце теперь подсвечивает ее как надо: черные локоны из-под шляпки, нежную кожу и даже пушок над губой, придававший ей, как говорили, что-то цыганское.

– Ну что же, дама с собачкой, где у вас болит?

Вздохнув, Ольга чуть-чуть вытянула ногу. Чехов, присев на корточки, без интереса подержал ее лодыжку в белом чулке, помял пальцами, чуть хрустнув какой-то косточкой. Ольга собралась было вскрикнуть, но осеклась, понимая, что искренне – не выйдет.

Гудок прибывающего парохода отвлек от них публику. Подобрав юбки (и мужей в мундирах, только сейчас выглянувших из павильона), матроны устремились на мол. Чехов проводил их насмешливым взглядом, снял пенсне, убрал в карман сюртука, сел рядом с Ольгой:

– Рекомендую дать ему покой.

– Кому?

– Шпицу. Матушка, надо же понимать, какая жара стоит, – а вы его туда и сюда протащили перед публикой, и на третий круг пошли…

Ольга покраснела бы, если б умела. Только дыхание задержала: так отец учил их с младшим братом нырять.

Чехов тем временем послал буфетчика, застывшего с его шляпой, принести миску с водой. Ольге ничего не предложил. Зато подружился со шпицем: пес царапал Чехова по брючинам, поскуливал, топорщил уши.

– Как зовут?

– Ольга.

– Я про шпица.

Черт. Ольга не думала, что так всё обернется, и балбеса этого вывела гулять, чтобы Софочку не разбудил скулежом, иначе весь план сорвется. Уже потом, оценив публику на набережной, поняла, что пес – полезный реквизит. Выделяет. Вроде черного берета с пером, который она одолжила в поездку и куда-то засунула так, что утром, не раскрывая ставень, не смогла найти.

Чехов всё ждал ответа.

– Б-балбес.

Еще договаривая «бес», Ольга мысленно дала себе оплеуху, но Чехов оживился:

– У меня мангуст был, Сволочью звали. Хороший зверь, отвернешься – все пуговицы с пальто открутит. Разве можно его винить? На Цейлоне звери воруют, у нас – городовые. А его самку Омутовой окрестили, как одну актрису.

Ольга всё сидела, красиво отставив ногу (ступня у нее не особо маленькая-изящная, но туфли дорогие, просто загляденье) и ожидая, когда Чехов предложит ей руку, поможет подняться. Он же – гладил Софочкиного шпица, почти отвернувшись от нее, и всё говорил о Цейлоне, щурился на море…

Татарин, вчера сдавший им с Софочкой квартиру на Почтовой, презрительно хмыкнул, узнав, что они артистки. Про Московский художественный театр он и вовсе не слышал.

– Через неделю за деньгами тоже приду, – хозяин жирно почмокал губами, пряча за пазуху две розовые банкноты. – Небось раньше не съедете.

– Инжир в масле! – долго возмущалась Софочка, заперев за татарином дверь.

Грозилась написать лично Алексееву, что он подвергает актрис унижению, раз отправил выпрашивать роль. Передумав ругаться с руководителем труппы, взялась сочинять телеграмму своему родственнику, князю Горину, умоляя «прижучить косоглазую держиморду». Но и это бросила. Софочка, хрупкая, двадцатилетняя, фарфоровая, в их общей с Ольгой гримерной после репетиций бранилась как ямщик. Ее родители, купцы Абрамовы, были богаты.

Ольга была никто, к тому же немка. Смуглая, остроносая, гибкая, в свои тридцать с хвостиком она и выглядела почти на тридцать.

С тех пор как отец, гимназисткой поймав ее за разучиванием роли (да еще с папироской!), запер на три дня в комнате с ведром воды и ночным горшком, – не курила, и спиртного в рот не брала до самой его смерти. А в двадцать пять – впервые в жизни напилась, и наутро, с больной похмельной головой, поступила на актерские курсы. Выпускница без протекции, она попала лишь в экспериментальный театр – МХТ.

Их «Чайка» в прошлом году прошла с успехом, только это не гарантировало ей новую роль. Алексеев так и сказал: «Никаких долгосрочных контрактов, артист должен быть голодным». На этих словах Ольга ощутила вкус розовых лепестков напополам с кровью. Просидев тогда первые сутки в отцовском заточении и озверев от голода, она через решетку затянула себе плеть кустовой розы со двора – и грызла ее, откусывая и сплевывая на пол шипы.

Розы теперь ненавидела больше, чем отца. А Софочкой – почти восхищалась. И все-таки всыпала два порошка снотворного ей в чай, забелила всё молоком, а потом с серьезной миной обсуждала, как завтра они вместе пойдут знакомиться с Чеховым.