Белград
Шрифт:
Ольга раздваивалась.
Одна уже едва не стучала в окно, желая обратить всё в шалость любовников.
– Ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах… Посадит деревцо – и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить… – предостерегала вторая, Елена Андреевна.
Ольга неуклюже сползла с лестницы, побрела по саду, села на скамейку. Позади засыхал саженец: судя по листьям, начавшим желтеть, скрючиваться, – молодая груша.
– Вот так, ну да, погибает, – бормотала Ольга, бестолково перекладывая черный ключ из ладони в ладонь.
Достала из
Она еще раз обернулась на лестницу, что вела в кабинет. Потрясла головой, сложила лист вчетверо, и еще раз. Задумалась, где оставить. Так и не сообразив, прижала лист ключом, изобразила веревочкой с камнем вопросительный знак и быстро пошла в сторону набережной.
Чей-то увитый зеленью забор в белых лохматых цветах источал лимонный дух. Кто-то дул на блюдечко с чаем. Собака бранилась с собственным эхом.
– Проходите, милочка, что же вы встали? – на трапе ее прижала толстая генеральша со шляпной коробкой в руке.
Море было серым; Ялту накрыла знойная дымка. Ольга вдруг пожалела, что не поплавала, даже не заглянула в купальню.
Рукав обогнавшей ее генеральши теперь полз впереди по поручням: на белом – зеленый вышитый узор, травянистый, болотный. Как ряска. Ольге вдруг показалось, что рукав мокрый. Заторопилась, словно ее укачивает, хотя пароход не поднимал якоря.
В каюте Ольга сидела, зажав ладони ковшиком в подоле, меж бедер. Пахло тиной и горечью перемятой у того мостка полыни. Георгий, Георг, лежал щуплый, мокрый, как под дождь попавший, а она сначала трясла его, потом переворачивала, потом била по щекам, нажимала на грудь, чтобы выплюнул, наконец, эту черную воду. Потом подтащила его к себе, обхватила руками и ногами, как большую игрушку, и шептала, чтобы не бросал ее, что она пойдет работать и будут они есть шоколад…
Ей было пятнадцать, Георг – на три года младше. И плавал он лучше. Его забавляли отцовские тренировки, все эти закаливания и приказы сидеть под водой, набрав воздуху, и увеличивать «время погружения». Георг в это играл. Как дети – с азартом, с верой в то, что всё по-настоящему.
В тот день, уходя на службу, отец пообещал ему отдать свой перочинный ножик, если дотянет под водой до пяти минут. Прошлым летом они с Ольгой сидели по полторы и выскакивали, осенью и того меньше – тело начинало корежить. Потом Георг признавался, что один – сидит дольше. Без кислорода его охватывала эйфория, которую отец объяснял бодростью от закалки.
Вернувшись с курсов машинисток, Ольга искала брата по всему дому, затем пошла в сад, спокойно села у пруда, думая, что Георг еще в гимназии. Она болтала ногами, радуясь, что отец на службе. Вдруг вскочила: ряска уж больно кругло расступилась в пруду! Она уже догадалась, что там, когда из черного омута взбежала стайка пузырьков. Нырнула в одежде, обхватила брата за шею, вытянула на воздух. Когда волокла по траве, заметила, что один ботинок остался в пруду; отец прибьет.
Она не знала тогда, что не спасла, а просто вытащила брата.
Оказывается, ножик брат тоже взял с собой: смотрел на него, чтобы куража набраться. Ножик потом нашли под мостком. Или, может, отец со злости вышвырнул?
Секундомер, зажатый в руке Георга, показывал шесть минут.
Вскрытие показало, что брат умер от кровоизлияния в мозг.
Аня вышла на балкон. Горы дремали, укрывшись туманом,
рассветы стали прохладнее. Коты разбрелись по верандам, подъездам – брусчатка под окном пустовала.Захотелось окунуться прямо сейчас, сунуть голову в холодное море, хоть на пляже у набережной – плевать, что порт, что грязь, что пленка на воде. Натянув купальник, прихватив хозяйское полотенце («не для пляжа!»), Аня у двери обернулась на мигающий телефон. Пропущенные от Руслана. Много. Она уже собиралась перезванивать, как подгрузилось сообщение: «Отпуск не дали, билет так не вернуть, сбагрил маме твоей. Прилетит двадцатого». И следующее: «Не ругайся». Аня сунула телефон в ящик, закрыла его со щелчком: словно еще не прочитала, словно ничего не было.
Море стелилось гладкое, смирное, лиловое. Какой-то чудак в шортах сидел по-турецки, жмурился на солнце. Его руки до половины предплечья – медь, дальше белизна. Волосы – мокрые, с прилипшей ко лбу прядью. Желтая майка скручена в ком с джинсами. Он кивнул Ане, как будто ждал ее. Она бросила свои вещи рядом.
Утопая ступнями в мелкой гальке, скрючившись от холода до боли в груди, вошла в воду. Валуны на дне поросли шевелящейся скользкой тиной. Втянув живот, чтобы их не коснуться, Аня поплыла брассом. Сколько могла, потом на спине, потом снова. Поднырнула ко дну, стараясь не закрывать глаза. Ступня нащупала слизь на камне. Аня оттолкнулась, всплыла.
Хорошо, если секунд сорок продержалась.
Проморгавшись, Аня заметила, что на пляже образовались островки пледов. Чудак теперь стоял по колено в прибое и махал ей желтой майкой.
– Он пришел в третий раз, – сказала Аня воде. – Нет, как же там было у Елены Андреевны? «При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу не поговорила с ним как следует…» Я в Гурзуф поперлась, а ведь вот он, тут.
Аня принялась грести, поднимая брызги. Берег заспешил ей навстречу. Рассмотрела шляпку девочки на пледе, донеслась музыка из колонки с надрывом – «Я-а-алта, парус, в этом мире…», а чудак натянул желтую майку, перекинул джинсы через плечо и ушел.
Выбежав, дрожа всем телом, Аня озиралась по сторонам, щурилась, подпрыгивала. Девчонка с пледа тоже принялась прыгать и беситься, подбрасывая свою шляпу. Облако, пришедшее со стороны Гурзуфа, перекрасило воду и город в светло-серый.
Аня ощутила, как затхло пахнет прибрежное мелководье, и поняла, что он больше не придет.
По дому бродит кто-то чужой. И хотя был полдень, Мапе стало страшно, будто ночью. Она, как была, в фартуке, заперлась у себя в комнате, которую в семье прозвали «капитанский мостик», села на кровать, прижав подушку к животу, и смотрела на дверь, боясь пошевелиться. Потом, спускаясь по лестнице, заглянув в щелку кабинета Антоши (пишет), объяснила свою нервозность духотой и заботами. За неделю ей дважды снилась входная дверь, она успевала на крыльцо до дождя, затворяла за собой с приятным двойным клацаньем. Цветом дверь была как черепица. И ботинки на Мапе были коричневые.
Журавль крикнул, прочищая горло. Будил Арсения. Мапа прошлась по саду, побрызгала водой, почти горячей в жестяной лейке, на бамбуковую траву. Розы распушились, тень их стала гуще. А вот скамейку не мешает протереть – обрывки обоев, что ли, прилипли? Или газеты? Подойдя ближе, Мапа увидела черный ключ, узнала его и камень с дыркой, который сама подарила Антоше. Присела на скамью. Глядя прямо перед собой, невозмутимая, как воровка, притянула к себе листок, ключ спрятала в карман фартука. Развернула записку. В глаза бросились постскриптум и подпись: