Белград
Шрифт:
– Лучше всего о море мальчишка написал, туберкулезник, в местной лечебнице, – сказал Чехов. – Оцените: «Море было большое».
Бунин нахмурился.
– И то, что вы рассказали, – хорошо. Не слушайте меня: мы с вами похожи, как гончая с борзой. Это у меня мужицкая привычка: слова экономить, резать. Только работайте, каждый день пинками гоните себя за стол. Хватит быть дилетантом.
Незаметно подошел сторож, спросил, не отпереть ли господам храм. Давно присматривался: боялся, приехали дуэлировать.
На обратной дороге Бунин несколько раз заводил разговор о любви, да так ничего и не выведал. Чехов высадил его у гостиницы, а сам поехал на телеграф: узнать, что там мамаша.
Телефон,
Перед тем как стереть, Аня мотнула запись до конца. Узнала голос этой тети Кати – и бабкин, плаксивый.
– Успокойся, укол, уснешь.
– Катя, вдруг она сообщит? Наверх сообщит – и придут за мной. Мамочка-а-а…
Какие-то всхлипы. Наливается вода в стакан.
– Да кому ты нужна. Сиди-вяжи.
– Даже могила ее не знаю где, увели ночью – и всё. Я из училища вернулась тогда…
– Господи, опять за свое. Вспомнила бабушка как девушкой была.
– Она, всё она, эта Книппер. Велела не вынюхивать, сама мне Пучкова сосватала, сотню сунула кому-то, чтобы Мариной записали в жилконторе. Сказала: в честь няньки дяди Вани. В санаторий устроила. Это чей был дядя Ваня?
– А я почем знаю, может, у Книппер и был. Мало ли дядьев. Хотя у нее немцы все. Давай руку, уколем, – тетя Катя зашепелявила, видимо, что-то держала во рту. – Марина. Хорошее имя. И внук у тебя, смотри, какой хороший.
– Я Сарра. Сарра Абрамова!
– Не кричи, услышат еще.
– Кать, поедем маму искать. Маму Софу. Я ее помню, шаль с журавлями. В каком году ее забрали?
Что-то заскрипело; наверное, бабка раскачивалась в попытке встать.
Стало хуже слышно, будто говорят далеко. Накинули что-то на трубку?
– Ну какая разница? Ну, забрали. В тридцать шестом.
Молчание.
– И тебя бы забрали следом, если бы не Пучков твой. Молиться должна на него. Тогда, знаешь, с евреями не церемонились. Да ни с кем не церемонились, Книппер твоя еще в Первую мировую сразу Книппер-Чеховой записалась. Да покрестилась небось, стерва немецкая.
– Кать, а почему она хлопотала обо мне? Книппер?
– Да шут ее знает.
– Чего-то матери должна была вроде.
Запись оборвалась. Наверное, они еще что-то говорили, только вот у телефона заряда не хватило.
Отдавая татарину ключ от квартиры, Ольга наступила в прихожей еще на один, черный, с привязанным на веревочку камешком. Сказала, вроде думала вслух, но громко:
– У этого доктора утомленное лицо…
– Чего? – обернулся татарин.
– Черный, говорю, не ваш ключ?
– Захлопни дверь потом, уважаемая, – татарин мотнул головой. – Только уж не забудь ничего.
– Нервное лицо, интересное лицо.
– Забудешь чего – назад не войдешь.
Когда за татарином, забравшим ее чемодан, чтобы отвезти к причалу, закрылась дверь парадного, Ольга всё еще была не в себе. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный… Захотелось по-бабьи затянуть народную песню, где слова простые и вовсе не про тебя написаны, а душа разгадана верно. На немецком так не выходит, разве что в опере. Потому он и
не учит другие языки, и хорошо.В испещренном черными пятнами зеркале шкафа, куда Ольга заглянула, чтобы поставить точку, покинуть эту квартиру, она отразилась с полуулыбкой. Не то что бы счастливой, а сытой.
– Хоть раз в жизни, – сказала эта черненая Ольга.
Она достала из ящика листы с пьесой. Пробежалась по своим репликам – увидела все четыре действия, и старый дом, и одиночество желанной для всех женщины. Дребезжит гитара: это Телегин, рябой, никому здесь всерьез не нужный. Как и она.
Захотелось разбить это зеркало, рябившее лоб и щёки Елены Андреевны.
Ольга шла по набережной плавно, словно бродила в тоске по старому дому. Вывески, павильоны, экипажи застыли, будто декорация.
Она хотела сообразить, что скажет Чехову, как объяснит, что эта роль принадлежит ей не меньше, чем ему. Ночью, когда она ела арбуз – кисловатый, хрусткий, не тряпочный, – она была с автором, в его строках. Там они говорили обо всём: о мужике, погибшем у него под хлороформом, и о мальчике, который утонул в ее пруду. И в то же время Чехов сидел у ее ног какой-то взъерошенный, прищуренный. Живой. Волновался так, что ключи забыл.
Задумавшись, Ольга свернула во двор какого-то особняка. Беседка увита виноградом, внутри чаевничает семья. Темноволосая девочка вскрикивает, опрокидывает на себя чашку; мужчина, прихлопнув горячее пятно на ее рукаве салфеткой, выходит из-за стола навстречу Ольге. Она пятится, не зная, что сказать.
– Вы ко мне? К Синани? – отец семейства похож на грека или еврея.
– Нет, извините, я к Чехову шла.
– А я так дочери и сказал, – синие глаза смеются. – Кушай, Ева! Это…
– Ольга Книппер, актриса.
– Весьма приятно, весьма.
Ева ластится к отцу, по глади ее волос скользит солнце.
– Вы уж передайте Антон Палычу, – Синани слегка кланяется. – Матушка, Евгения Яковлевна, загостилась в Феодосии. Телеграмма мне в лавку пришла.
Этот Синани бог весть откуда приманивает экипаж, сажает Ольгу и просит заходить к нему в лавку: книги и писатели – его жизнь. Актерам тоже «безмерно рад». Переигрывает. Его жизнь – вот эта девочка, которой нужно приданое.
Калитка Чеховых – белая, тонкая, а замок – амбарный. Ольга постучала прямо замком по крашеным завиткам; сонный полуденный воздух в саду не колыхнулся. Она достала ключ из сумочки, отперла, вошла. Софочка говорила про Арсения с журавлем – хорошо бы на них не налететь. Она теперь гнала от себя прочь лихорадку реплик Елены: ей нужно толково объясниться. После того, что было, он обязан помочь ей получить роль. Проклятые деньги, чертовы наряды.
Вокруг дома по-прежнему тихо. Входной двери нет вовсе, только трепыхаются клочки газет, совсем крошечные, под гвоздиками, вбитыми в косяки. Оригинально. В коридоре промелькнула чья-то шаль. Кто-то покашлял, прошел из комнаты в комнату. Пахнуло горячим бульоном.
Ольга решила обойти дом: может, это какой-то черный ход, – а она не желает пробираться к Чехову как бродяжка. Завернув за угол, увидела на втором этаже полукруглое окно с цветными стеклами и приставленную к нему лестницу, под ней – ведро штукатурки, засохшей насмерть, вместе с кистями. Ольгу страшно потянуло к этому окну. Не задумываясь, она подобрала юбку, вскарабкалась, протерла зеленое стекло перчаткой, прижала нос. Чехов сидел за столом, аккуратно одетый, скорее грустный, чем задумчивый. Его пиджак светился травяным, солнце кружило изумрудные пылинки, а писатель становился всё мрачнее. Он быстро царапал пером бумагу, прядь то и дело лезла ему в глаза. Нос в профиль – чуть утиный, губы плотно сжаты. Казалось, он не пишет, а ныряет, боясь растратить, не донести до дна набранный вздох.