Белград

Арсений не явился. И в саду его было не слышно.

Чехов прошел в коридор, сунул желто-синий ком в мамашин шкаф, который словно ожидал здесь хозяйку, и, понюхав свои руки, удивился, как у некурящего Арсения рабочая одежда провоняла не то каким-то лекарством, не то резким табаком.

– Храни, глубокоуважаемый шкаф, – Чехов запихал тряпье к дальней стенке, закрыл плотнее дверцу шоколадного цвета.

Спохватившись, вернувшись за галстуком, облюбованным заранее и спрятанным в том же шкафу, – он терпеть не мог выбирать одежду на скорую руку, – Чехов остолбенел. Желто-синий ком исчез. Будто его и не было никогда. Пальцы помертвели, из глубины полок пахнуло лавандой. Чехов завязал галстук простым узлом, заторопился прочь.

В городском саду, за своим излюбленным столиком сидел Бунин. Спину он держал прямо, и в то же время у него было сосредоточенное на себе лицо самоубийцы.

– Буду звать вас Букишон, не возражаете? – спросил, подсаживаясь, Чехов. – Видел иллюстрацию, был такой маркиз французский: красив, удачлив и черт знает на что способен.

– Рано стемнело, – отозвался Бунин.

В саду зажглись китайские фонарики – затея городового, явно устроенная для Чехова. От их света и впрямь наползли сумерки, будто морская вечерняя заря пестроты испугалась.

Чехов заказал красного вина с белым сыром, бараний шашлык, зелень. Почему-то не давала покоя эта безрукавка, неизвестно как пропавшая из шкафа. Если это нервное, то пить бы не стоило, но так, насухую, им с Букишоном нынче не разговориться.

– Ладно мне Ялта надоела хуже редиски, но вы только прибыли – и уже в мерехлюндии, – Чехов постарался никак не намекнуть на Одессу. – Это личное?

– Синани.

Ясно: не продал рассказы.

– Двадцать отзывов на книгу. Всего двадцать – и те какие-то пустопорожние.

Чехов молчал.

– Тираж пылится: и здесь, и в Москве.

– Иван Алексеич, у вас бывают сны наяву?

– Я давно не сплю. Хоть стреляйся.

– Написать бы вещь в духе «Тамани» да еще водевиль, – Чехов, вспомнив Софочку, усмехнулся. – Тогда не жалко помирать. Что-о? Стреляться?

Бунин возил вилкой по тарелке.

– Еще не хватало мне ваш труп вскрывать. Не больно-то интересно, – Чехов, едва кивнув посетителям за соседними столиками, ближе придвинул свой стул, зашептал: – Есть идея получше, как раз для Букишона.

Бунин вскинул бровь. Видно, хочет курить, но в присутствии его, туберкулезника, все воздерживаются. Чехов почувствовал себя стариком, от которого что-то скрывают.

– Да курите, если надо. И вина выпейте!

Чехов радостно смотрел, как Бунин пьет:

– А потом, пароходом, поезжайте на Цейлон. Деньгами я вас ссужу сколько смогу. Тесть ваш ведь рубля не даст?

– Цакни? Да что вы.

– Дело табак… – Чехов поднял бокал. – Ну и пес с ним.

Выпили.

– Путешествие вас встряхнет, после – напишете лучшие вещи, я вам обещаю. Я после сахалинской каторги на Цейлоне прямо ожил, а, если вдуматься, вы и есть каторжанин при жене. Качку хорошо переносите?

От вина Бунин размяк, но всё еще держал осанку. В саду заиграли скрипки: противно, протяжно, не к месту. На тарелку с сыром слетел лист платана, как старушечья пятерня. Чехов сдул его и закашлялся.

– Да… Мне бы скинуть десять лет, послать в шею актеров этих, – только меня и видели. Там луна такая встает… А пальмовые рощи, а индуски? Кожа темная и горелым пахнет. Вкусно, как кофе.

Чехов пустился рассказывать, как пересекал океан и вместо Японии, где бушевала холера, оказался на Цейлоне, как чуть не утоп в гостинице на побережье…

– Днем океан тихий, цвет какой-то невозможный прямо, а ночью в гостинице города Кэнди проснулся – мимо подушки туфли мои плывут. Буря налетела. А я, знаете, всё думал, как там индуска моя в бунгало. Затопило избушку, выходит, сегодня безработная?

Бунин засмеялся.

– Слоников моих фарфоровых видели? – Чехов понял, что вечер наконец оживился. – На столе письменном. Посмотришь на них – всё вспоминается, потому что всё – было. На джанирикчах ездил, бой мангуста со змеей видел, из храма, при вашем покорном слуге, зуб Будды выносили…

– И какого же он размера, зуб Будды?

– Не рассмотрел. Может, это и не зуб, а другой какой орган. Мой английский – сами знаете…

Принесли еще бутылку красного из Массандры. Но Бунин не шелохнулся выпить. Он, толстый генерал за соседним столиком и официант ждали, куда сядет молодая женщина: бледное платье с темным поясом и черный берет. Ее талию можно было обхватить двумя ладонями. Рядом шпиц, белый, точно подобранный к платью. Чехов привстал, поклонился.

– Кто она? – спросил Бунин, выправляя манжеты.

– Моя пациентка.

Чехову было приятно от того, что Ольгой, этой дамой с собачкой, заинтересовались в ресторане. Хотя в манере появляться и в этом берете сквозило что-то театральное.

– У пса исключительно оригинальное имя, – Чехов хмыкнул. – Балбес!

Бунин хоть и слушал его внимательно, но развернул угол колен в направлении столика Ольги. Их разделял профессор с венчиком седых волос вокруг лысины. Не обращая ни на кого внимания, он хлюпал супом, точно переплывал его, чтобы достать до перепелов, поданных на серебряном блюде.

– Ну вот, а вы стреляться собрались, мира не посмотрев, – Чехов поднял бокал. – Ваше время – впереди. Мне критик Скабичевский в свое время напророчил спиться под забором, потому что нету, мол, в моей писанине искры Божией.

Заказали коньяку. Бунин занялся цыпленком, а когда профессор ушел, шпиц сам ринулся к их столу. Бунин спросил, можно ли дать ему кость, Ольга кивнула. Чехову пришлось подняться, представить их. Спохватился, что не знает ее отчества, потому О-ль-га вышло нараспев.

– Леонардовна, – она не растерялась и уже тянула шпица назад. – Иди сюда, ко мне, не докучай людям.

Засмотревшись на Ольгу Леонардовну, Бунин не успел убрать руку, в которой держал под столом куриное крыло. Пес цапнул его за палец, подхватил добычу и унес к ногам хозяйки.

– Балбес! – вырвалось у Ольги (она уже стояла рядом, глаза у нее были несчастные). – Извините, не знаю, что на него нашло. Раньше не кусался.

Кровь уже пропитала салфетку, которой Бунин, бормоча «ничего страшного, пустяки, подумаешь, вот ведь», обмотал палец. Шпиц, покончив с добычей, уже сидел возле хозяйки, будто ни при чем.