Бельканто

– Ну, разумеется, – ответил Гэн.

– Жизнь полна сюрпризов, верно? По-хорошему мы уже давно должны быть покойниками – ну, или должны каждый день в слезах умолять не расстреливать нас. И что же? Вместо этого я сижу тут и рассуждаю об опере.

– Ничего нельзя знать заранее. – Гэн слегка наклонился вперед, пытаясь снова увидеть Кармен перед тем, как она совсем исчезнет из поля зрения, но было поздно.

– Музыка меня всегда занимала. В России опере придают огромное значение. Да вы и сами это знаете. Опера для нас – святое.

– Могу себе представить. – Теперь он жалел, что у него нет часов. Не отдай он их, мог бы рассчитать время ее следующего появления перед этим окном. Он смог бы ориентироваться по ней. Он собрался было попросить часы у Федорова, но Федорову явно было не до того.

– Опера пришла в Россию поздно. В Италии язык создан для такого типа пения, русским тут приходится сложнее. Опера – дело тонкое. Теперь-то в России есть великолепные певцы – талантами наша страна не обделена. Но подлинным гением в наши дни можно назвать только одного человека. Замечательных певцов, блестящих голосов много, но гений лишь один. В России она не была ни разу, насколько я знаю. Вы, наверное, согласитесь, что не каждый день выпадает возможность оказаться запертым в одном доме с единственным настоящим гением своего времени?

– Совершенно с вами согласен, – ответил Гэн.

– Оказаться здесь вместе с ней и быть неспособным что-либо ей сказать – это, мягко говоря, досадно. А если честно, я просто в отчаянии! А что, если нас завтра освободят? Я только и делаю, что молюсь об этом, но ведь я же буду всю оставшуюся жизнь укорять себя за то, что с ней не поговорил! Сидел с ней в одной комнате и даже не попытался завести беседу! Как потом жить с такими муками совести? Я думал, что справлюсь, пока она не начала снова петь. Я был весь в своих мыслях и заботах, но теперь, когда у нас каждый день музыка, все стало по-другому. Вы согласны?

Гэн вынужден был с ним согласиться. Он не думал об этом именно в таких выражениях, но Федоров был прав. Все стало по-другому.

– А какова вероятность того, что, оказавшись заложником в незнакомой стране вместе с женщиной, которой искренне восхищаешься, обнаружишь такого человека, как вы, с добрым сердцем и говорящего на обоих языках: моем и ее? Ну вот скажите, какова? Один шанс на миллион! Потому я к вам и обратился. Я заинтересован в ваших услугах в качестве переводчика.

– Ни к чему столько формальностей, – возразил Гэн. – Я счастлив поговорить с мисс Косс. Мы можем подойти к ней прямо сейчас. Я переведу ей все, что вы захотите.

Тут могучий русский побледнел и сделал несколько нервных затяжек. Легкие его были столь вместительными, что маленькая сигарета от такого обхождения чуть не исчезла.

– Торопиться не стоит, друг мой.

– А вдруг нас завтра освободят?

Русский улыбнулся.

– Вы не оставляете мне никаких путей к бегству. – Он ткнул окурком в сторону Гэна. – Раз вы так думаете… Вы считаете, что наступило время раскрыться?

Гэн подумал, что, очевидно, не совсем понял слово «раскрыться». У него довольно много значений. Он, конечно, владел русским, но некоторые нюансы от него явно ускользали.

– Я хотел сказать всего лишь, что мисс Косс здесь близко, раз уж вы хотите с ней поговорить…

– Давайте вернемся к этому вопросу завтра, вы не возражаете? Я поговорю с ней утром… – Он опустил руку на плечо Гэна. – Конечно, в случае, если все сложится благополучно. Завтра утром вам удобно?

– Я к вашим услугам.

– После того как она споет, – продолжал Федоров, потом добавил: – Но ни в коем случае нельзя действовать нахрапом.

Гэн признал, что это звучит разумно.

– Отлично, отлично! У меня будет время собраться с мыслями. Вряд ли я теперь засну ночью. Вы очень добры. И русский ваш тоже очень хорош.

– Спасибо, – ответил Гэн. Он надеялся, что теперь они смогут немного поговорить о Пушкине. Ему хотелось кое-что узнать про «Евгения Онегина» и «Пиковую даму», но Федоров быстро удалился в свой угол, как боксер, готовящийся ко второму раунду. Двое других русских поджидали его с сигаретами в зубах.

Вице-президент стоял в кухне и изучал содержимое овощной коробки: тыквы-горлянки, темно-лиловые баклажаны, помидоры и желтые сладкие луковицы. Он счел это плохим знаком: значит, люди, которые окружают дом, уже начали уставать от этой истории. Как долго обычно длится подобное? Шесть часов? Два дня? А потом в здание пускают слезоточивый газ, и все сдаются. Но каким-то непостижимым образом именно эти доморощенные бандиты сумели разрушить все планы по спасению заложников. Может, проблема была в огромном числе заложников. А может, в стене, которая окружала вице-президентский дом, или в страхе случайно убить Роксану Косс. Как бы то ни было, ситуация не могла разрешиться уже третью неделю. Вполне естественно, что о ней уже не рассказывали на первых полосах газет и в первых сюжетах вечерних теленовостей. Все вернулось на круги своя. Власти стали относиться к заложникам прагматичнее, и свидетельством тому были продукты, которые лицезрел вице-президент. На мгновение ему показалось, что остальные заложники выжили после кораблекрушения и теперь беспомощно наблюдают, как последний поисковый вертолет улетает от них на материк. Еда недвусмысленно на это намекала. Вначале им доставляли все готовое: сэндвичи и кастрюли с жареной курятиной и рисом. Затем стали приносить обеды типа «собери сам» – хлеб, мясо и сыр в отдельных упаковках. Но это! Это было уже совсем из ряда вон. Пятнадцать сырых кур, розовых и холодных, сразу испачкавших разделочный стол, коробки с овощами, пакеты с сушеными бобами, банки с кулинарным жиром. Спору нет, продуктов было довольно, куры выглядели свежими, но как превратить все это в обед? Рубен полагал, что этот вопрос относится к сфере его ответственности, но на своей собственной кухне он не ориентировался совершенно. Он не знал ни где висит дуршлаг, ни как отличить майоран от тимьяна. Он даже сомневался, что это знает его жена. По правде сказать, они уже очень давно жили на всем готовом. Рубен Иглесиас осознал это в последние недели, когда подметал полы и убирал постели. Может, он и трудился не покладая рук на благо общества, но дома помощи от него было не больше, чем от комнатной собачонки. Так было с самого детства. Его ни разу в жизни не просили накрыть на стол или почистить морковку. Постель за него стелили сестры, они же гладили его одежду. Ему понадобилось попасть в заложники, чтобы освоить навыки уборки и мытья. Каждый день его ждали тысяча и одна проблема, требующие немедленного решения. И хотя вице-президент принимался за работу, едва открыв глаза поутру, и хлопотал, не зная роздыху, пока не падал вечером без сил на свою кучу одеял, все равно он не мог содержать дом в том порядке, к какому привык. Как же сиял этот дом еще совсем недавно! Несчетное число девушек сметали пыль, терли и мыли, гладили рубашки и носовые платки, выметали мельчайшие пылинки из самых дальних углов. Они полировали латунные накладки на входной двери. Заполняли продуктовые шкафы сладкими пирогами и маринованной свеклой. И оставляли за собой легкий запах присыпки (которую его жена дарила им на день рождения каждый год – в объемистой круглой коробке с пуховкой), так что по всему дому пахло гиацинтами с примесью талька. Ни одна неполадка в доме не требовала его внимания, ни один хозяйственный процесс не требовал его вмешательства. Даже его собственных детей купали и вытирали полотенцами и укладывали в постель ласковые наемные руки. И все шло замечательно, абсолютно неизменно и замечательно.

А его гости? Кто они такие, эти люди, которые никогда не относили свои тарелки в мойку? На худой конец вице-президент мог простить террористов. Большинство из них были просто дети и, кроме того, выросли в джунглях. (Тут он вспомнил свою собственную мать, которая кричала ему каждый раз, когда он забывал закрыть входную дверь: «Если тебе недосуг закрывать двери, я тебя в джунгли жить отправлю – там дверей нет!») Заложники привыкли, что их домашними делами занимаются камердинеры и секретари, а своих поваров и горничных, может статься, и в лицо не знали. Их прислуга не просто работала – она работала так старательно и незаметно, что о сути этой работы хозяева даже не догадывались.

Разумеется, Рубен мог оставить все как есть. В конце концов, дом не его. Он мог просто наблюдать, как гниют ковры, облитые газировкой, и перешагивать через мусор, валяющийся вокруг переполненных корзин, но он был здесь прежде всего хозяином. Он чувствовал себя обязанным придать происходящему хотя бы подобие продолжающегося приема. И вскоре обнаружил, что ему эта роль даже нравится. И не просто нравится – при всей своей скромности вице-президент начал подозревать, что у него есть определенный талант к домоводству. Полы, которые Рубен, стоя на четвереньках, натирал мастикой, в ответ на его старания возвращали себе прежний блеск. А больше всего ему полюбилась глажка. Он не переставал удивляться, как это террористы не конфисковали утюг. В умелых руках эта тяжеленная раскаленная штуковина могла превратиться в смертельное оружие не хуже винтовки. Гладя рубашки для сидящих вокруг в ожидании полураздетых мужчин, вице-президент размышлял о том, какой ущерб он при желании мог бы нанести террористам. Разумеется, вывести из строя всех не получится (интересно, утюг отражает пули?), но он вполне может уложить двух или трех, прежде чем его убьют. С утюгом в руках Рубен мог погибнуть как воин, и эта мысль помогала ему вернуть себе утраченное достоинство, придавала мужества. Он просовывал блестящий кончик утюга в карман разложенной перед ним рубашки, потом продвигал его вниз, в рукав. Утюг выдыхал облачка пара, заставляя Рубена Иглесиаса обливаться потом. Воротничок – вице-президент давно это понял – являлся ключом к успеху всего дела.

Но глажка – это одно дело. Глажку он освоил. Но сырые продукты повергали вице-президента в полную растерянность, и он просто стоял и смотрел на все, что лежало перед ним. Кур он решил положить в холодильник. Мясо на жаре держать нельзя – уж это-то он знал. Затем Рубен Иглесиас отправился за помощью.

– Гэн! Мне нужно поговорить с сеньоритой Косс.

– И вам тоже? – спросил Гэн.

– И мне тоже, – признал вице-президент. – Что, тут уже очередь? Мне взять талончик?

Гэн покачал головой, и вместе они отправились к Роксане.

– О, Гэн! – сказала она и протянула ему руку, как будто они не виделись несколько дней. – О, господин вице-президент!

Она изменилась с тех пор, как начала петь – или, наоборот, стала прежней. Теперь она снова была всемирно известной певицей, которая за огромные деньги согласилась приехать на вечер, чтобы исполнить шесть арий. От нее снова исходило то особое сияние, которое испускают лишь знаменитости. Рубен всегда ощущал легкую слабость, когда приближался к ней. Она облачилась в свитер его жены, а вокруг горла повязала шарф его жены – черный шелковый шарф, разрисованный яркими птицами. (О, как его жена любила этот шарф, который ей привезли из Парижа. Она надевала его один-два раза в год, не чаще, и хранила тщательно сложенным в оригинальной упаковке. Как же быстро Рубен отдал это сокровище Роксане!) Его вдруг охватила внезапная потребность сказать ей о своих чувствах. О том, как много значит для него ее музыка. Однако Рубен Иглесиас сдержался, вспомнив о сырых курах.