Белогвардейцы

– Наталья!

– Здравствуй, милый!
– Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково.
– Не узнаешь?
– И рассмеялась, обняла за шею.
– В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село - красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли...

– Врешь, зараза!
– сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился.
– Не верю!

Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась.

– А я в саночки - и до тебя! Предупредить, думаю, надо...

На Крымова словно ночь накатила - посерел, снял

фуражку, привалился к стене, из горла - всхлипы звериные.

Офицер поморщился.

– Тимоха, дай ему выпить.

Тимоха - рослый молодец в косоворотке - встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи,

спросил:

– И командира тоже?

– Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его.

– Раз допрашивали, значит, живой, - сказал офицер.
– Выручать надо. Пойдешь выручать?

– А вы кто? ~ опешил Крымов.

– Сначала сам представься.

– Ротмистр Второго уланского полка Крымов.

– С красными, значит, воюешь?
– Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым.
– Повезло тебе, нынче мы тоже с этой

сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы.
– И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: - Так что, братва, берем их благородие в союзники?

– Берем, - за всех ответил Тимоха.

Офицер сжал пальцы в кулак.

– Назар Фомич, собирай войско!

И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич - гений!

Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.

– Как тебе мое войско?
– спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.

Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные.

Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть.

– Здесь что, совещание было?
– Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать

шинель.
– Или один смолил?

Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,

развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало

дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко

сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.

– Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.

– Чего ты не понимаешь?
– спросил Дольников.

– Ни-че-го!

– Это уже хорошо.
– Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь.
– Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ

этот, Феденька, был умнейшим человеком.

– Ну и что?

– Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.

– Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов.
– Хату выстудишь,

– Так дымно, - запротестовал Дольников.

– А ты в печку дров подбрось - вытянет.
– Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.

Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.

– Ты чего?
– спросил Сырцов.

– Полковника вспомнил...

– Он действительно с тобой в нлену был?

– Два года.

– Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?

– Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...

– Тухачевский?
– вскинулся Сырцов.
– Он что, тоже с вами сидел?

– Сидел, - кивнул Дольников.
– И первым бежал.

– Каким образом?

– Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если

пленный давал подписку, скрепленную честным словом...

– Подписку? Насчет чего?

– Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский

отказался от подписки, но слово дал...

– И сбежал!
– вскочил Сырцов.

– Сбежал.

– Молодец!
– Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд.
– Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?

– Сдержит.

– А чем он лучше Тухачевского?

– У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...

– А полковник?

– А мы с полковником слово не давали, мы месяц

рыли подземный ход.

Сырцов выкинул папиросу в огонь.

– Ну а воевать твой полковник за нас согласен?

– Просил дать ему возможность подумать до утра.

Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?