Бельтенеброс
Шрифт:
— Она на твоей стороне?
— Она ни о чем не знает, — сказал он презрительно. — Иногда служит курьером. Вальтер называет ей пароли, а она придумывает, как их вставить в эти свои романы, которые сочиняет. Этим, собственно, они и живут. Ведь в кино-то почти никто и не ходит.
Вальдивия сел на постели, включил на ночном столике лампу. Стеклянная часть крыши нависла над нашими головами грязным серым прямоугольником, через который сочился последний вечерний свет, оседая туманом цвета пепла. От доносившихся снизу звуков подрагивал под ногами пол. Я подумал о Вальтере, о том, как он хлопочет у проектора в будке, наверняка ломая голову над тем, с какой целью я прибыл из Англии в Мадрид и почему Вальдивия от них не уходит. Расслышав стук пишущей машинки, я представил, как Ребека Осорио склоняется над ней, терзаясь страхами и сомнениями ничуть не меньше мужа, как вглядывается в белый лист своими голубыми глазами, будто в словах, что она напишет, может отыскаться ответ. Как только машинка стихла, Вальдивия умолк. Почти минуту не слышалось ничего, в том числе звуков из кинотеатра. Мы молча смотрели друг на друга: бесцветные глаза уперлись в мои, как и несколько лет назад, при прощании, всего за несколько дней до поражения, когда он получил приказ остаться, а я — покинуть страну. Сейчас я обманываю самого себя, представляя дело так, будто в том прощании меня поразила его непоколебимая уверенность. Потому что тогда я был таким же, как он, и если и присоединился к беженцам,
Но человек, как ни крути, ко всему привыкает, так что и я свыкся с «Универсаль синема», привык к двусмысленному гостеприимству Ребеки Осорио, к стуку ее пишущей машинки, беспорядочно всплывающему и тонущему в звуках фильма, все же остальное происходило где-то очень далеко, такое нечеткое, размытое по краям, в том числе доказательства измены Вальтера и наше намерение его ликвидировать. Вечерами он порой куда-то уходил, и фильмы тогда крутил Вальдивия, к тому времени почти полностью поправившись. Когда Вальтер покидал кинотеатр, я шел за ним, вися у него на хвосте и поражаясь мудрой естественности всех его движений: он знал, что я слежу за ним, и просчитывал свои марш-броски и маршруты, будто играя со мной в кошки-мышки, а чтобы от меня оторваться, использовал не только всякие закоулки и вроде бы глухие тупики, но и вестибюли гостиниц, служебные двери которых выходили на другую улицу. В полном одиночестве, угрюмый, бродил он по заполненным пешеходами тротуарам, встречался с кем-то у стойки американского кафе, не задерживаясь надолго: времени ему едва хватало выкурить сигаретку или сделать вид, будто он что-то уронил на пол и теперь ищет. После чего он тут же уходил, подняв воротник пальто, склонив к плечу голову, и высматривал что-то — собственно говоря, как раз меня, будто я — его тень и он не может ни отделаться от меня, ни встретиться лоб в лоб. С наступлением темноты он возвращался в кинотеатр, беседовал со мной, спрашивал у Вальдивии о самочувствии, а у Ребеки Осорио — как продвигается очередной роман, Мы вчетвером ужинали — молча, будто только что заселившиеся в гостевой дом постояльцы.
Однажды я дошел за Вальтером до просторного сумрачного бара на Гран-Виа, облюбованного пьяницами и вызывающе одинокими женщинами зрелого возраста. Вальтер меня не заметил. Вошел, занял кабинку подальше от стойки, заказал джин. Выпил залпом и взглянул на часы с таким жадным нетерпением, которого прежде я за ним не замечал. Теперь он не играл со мной в игры: он полагал, что обвел меня вокруг пальца, и теперь кого-то ждал — кого-то чрезвычайно для него важного. Во вращающейся двери на входе появилась женская фигурка, и он тут же встал, как будто узнал ее по шагам. Я даже не сразу понял, что высокая незнакомая женщина — это Ребека Осорио. На высоких каблуках, в костюме-двойке с элегантным серым пиджаком, с бликами на шелковых чулках. Они поцеловались — в губы, — и каждый из них коснулся кончиками пальцев лица другого, словно для того, чтобы развеять недоверие к тому факту, что они наконец-то встретились и достойны друг друга. И я не ушел, а продолжил за ними шпионить, глядя, как с какой-то интимной набожностью единомышленников пьют они прозрачные коктейли с джином. Той ночью я решил лечь спать до их возвращения. Но сначала заглянул в комнату, где она печатала, и какое-то время сидел там, читая только что оконченный роман. На лестнице послышались шаги: Ребека поднималась — одна. И у меня возникло впечатление, что перед входом в кинотеатр она претерпела обратную трансформацию и высокая женщина, которую я увидел этим вечером в баре, — не она. Однако на губах ее задержалась тень той улыбки, и в голубых глазах оставались чуть приглушенные всполохи счастья и алкоголя.
Не думаю, что именно тогда я ее возжелал: вина — вот что связало меня с ней навсегда. Вальдивия строил планы, торопил меня приступить к их реализации, а я постепенно погружался в апатию, пожирающую время, стирающую череду дней. Вставал я поздно, просыпаясь под стук пишущей машинки, и, случалось, даже не удосуживался следить за Вальтером. Оставался смотреть кино — одни и те же фильмы, выученные почти наизусть. Садился в кресло на заднем ряду, пробираясь туда уже в темноте, когда свет в зале гас, и дремал там под военные марши киножурналов, откладывая на потом необходимость и действовать, и выслушивать планы Вальдивии, который тоже бездельничал, проводя порой целые часы напротив Ребеки Осорио в наблюдении за тем, как она печатает. Получалось, что и для него весь мир как бы замкнулся в очерченном периметре «Универсаль синема». Однако ни глаза его, ни воля не знали отдыха. Тому, кто знал Вальдивию, вполне могло прийти в голову, что глаза и воля этого человека бодрствуют даже во сне — если, конечно, он вообще когда-нибудь спит.
Вальдивия, как и Вальтер, всегда был полновластным хозяином своих действий. Чтобы выполнить свою работу, мне нужно было только смотреть, но так, чтобы оба они не знали, что я держу их под наблюдением. Однажды вечером я увидел то, что, судя по всему, видеть мне не полагалось; так я узнал, почему Вальдивия увяз не меньше моего в чем-то вроде прокрастинации, в вечном откладывании дел на потом. Заглянув как-то раз в комнату, где стояла машинка, я увидел, как он обнимает Ребеку Осорио. Он был выше ее, так что соединились они как-то неуклюже, словно два зверя. Когда Вальдивия поднял голову, коснувшись ее виска и ловя губами прядь волос, бесцветные глаза его остановились на мне. Я тихонько притворил дверь, сомневаясь, что он вообще заметил, что мы встретились взглядами. Вальтера дома не было. И я отправился искать его по пустым улицам Мадрида.
Шел по городу, не обращая внимания на приближение грозы: воздух был таким же жарким и разреженным, как и в «Универсаль синема», а свет как будто серым. Каждый из нас являлся тенью двух других: мы по всему Мадриду искали и бежали друг от друга, заключенные в капсулу одиночества, столь же абсолютного, какое наступало в ту минуту, когда последний зритель покидал кинозал, когда уходили капельдинеры и никого, кроме нас, не оставалось в здании, в его коридорах и вестибюлях, увешанных афишами кинокартин и черно-белыми фотографиями киноактрис, раскрашенными вручную. Вальтер гасил свет и поднимался в комнаты верхнего этажа, преследуемый собственной тенью, словно оставляя за спиной каюты медленно уходящей под воду субмарины. По мере того как моя уверенность в том, что он и есть предатель, крепла, освобождаясь от сомнений, мне все труднее было с ним разговаривать, смотреть ему в глаза: я боялся, что не смогу утаить того, что думаю, скрыть то, что я о нем знаю, причем не только сведения о его регулярных встречах с комиссаром, чье фото мне показали в Париже, но и все остальное. В том числе то, что меня никак не касалось: и всю эту карусель его тайных свиданий с Ребекой Осорио в барах, когда оба они казались и отчаянно влюбленными, и изменявшими друг другу; и его недоверие к Вальдивии, и манеру следить за ним, заглядывая в зеркала, когда она была рядом. Но вдруг я испугался того, что ей тоже известно все и что она задумала соблазнить Вальдивию и использовать его. Так что в день, когда я увидел их в объятиях друг друга, я осознал, что пришло время покинуть «Универсаль синема». После полуночи я отправился к Вальдивии: тот с ревнивой
жадностью, как какой-то сладостный голос, слушал перестук клавиш пишущей машинки. Я сказал ему, что завтра убью Вальтера. Ножом. А от него потребуется лишь одно — на полчаса отвлечь Ребеку Осорио.10
Только я не знал, что ледяной огонь, сверкавший в ее глазах, был отблеском безумия. Я взял на себя свою долю жестокости и разрушения, я заслужил бесчестие. Последствия любви или нежности быстротечны, но последствия ошибки, одной-единственной ошибки, не заканчиваются никогда, подобно неизлечимой болезни, пожирающей организм. Где-то я читал, что с приходом зимы, на севере, лед на озерах может встать внезапно, в один миг. В результате какого-то случайного события при низкой температуре вода кристаллизуется мгновенно: упадет, например, в воду камешек, и рыбка, которая в этот момент, играя, выпрыгнет из воды, упадет уже на гладкую поверхность льда. Так же затвердело и время — в тот миг, когда я увидел Ребеку Осорио в объятиях Вальдивии и она билась о него бедрами, будто вознамерившись свалить его с ног или поранить. Все вещи вдруг затвердели, обрели жесткие грани, встали на свои места. Молчаливое ожидание и последующие часы, словно на картинке в энциклопедии, прочертили четкую пунктирную линию от острия ножа до спины Вальтера, соединив неподвижность бессонницы, прелюдию его смерти и незамедлительное мое бегство в лиссабонском экспрессе: границу с Францией только что закрыли, а самолеты в Англию не летали. Чтобы я убивал тихо, без лишнего шума, меня обучили владеть ножом. Но в последний момент, подобно мимолетной тени в кино, Вальтер вдруг испарился, — я потом годами терзался вопросом, не был ли он предупрежден соблазненным Ребекой Вальдивией, — и необходимость гоняться за ним нарушила прямую линию моего плана, навязав объездной путь, круг, который только теперь, спустя много лет, наконец-то замкнулся. Потому что он не дошел до финальной точки, когда мне наконец-то удалось его прикончить: нет, он просто-напросто стал невидимым, ушел под землю, канул в океан забвения, недопустимой и добровольно принятой наивности, чтобы снова вынырнуть на поверхность в городе, где все начиналось, но уже совсем в другую эпоху, когда знакомые по прошлому имена заиграли новыми красками под ярко-желтым и резким светом, словно отмытые водой древние монеты. В полупустой квартирке на окраине Мадрида, в самый глухой час зимней ночи я ждал женщину, что называла себя Ребекой Осорио, и преследовал предателя — с пистолетом в кармане, постаревший, гораздо более усталый и изверившийся, чем тогда, но такой же потерянный, одинокий и всего опасавшийся, как будто и не канули в Лету ни все эти годы, ни смутное опасение, что жизнь моя продолжается исключительно ради того, чтобы длить ожидание, что я — единственный и последний очевидец мест и лиц, которых уже нет на этом свете.
Вальтера я убил, чтобы уберечь других, однако смерть его повлекла за собой тлен и разруху. Кинотеатр «Универсаль синема» закрылся, Ребека Осорио перестала писать романы и, как мне сказали, уехала в Мексику, никаких известий о ней в дальнейшем не появлялось: она просто исчезла, как исчезали героини ее романов после слова «Конец» на последней странице. Вальдивию арестовали, пытали, и он погиб, никого не выдав. Его расстреляли привязанным к стулу, потому что стоять на ногах он не мог, а от повязки на глазах отказался. Он представлялся мне совершенно несгибаемым, в путах, словно восковая статуя, я рисовал в своем воображении его образ: за секунду до смерти он глядит бесцветными, без всякого выражения, глазами прямо в дула наставленных на него винтовок. Время от времени такого рода известия настигали меня даже в Англии, и я прилагал немало усилий, чтобы они не впечатались в память навечно. Я-то спасен, я не такой, как они, как те, кто погиб, кто не сумел укрыться в скорлупе других жизней. Так что вполне может быть, что те, кто снова отправил меня в Мадрид, попали в самую точку, приписав мне привилегию неуязвимости.
Вытянувшись на диване перед экраном выключенного телевизора и устремив взгляд в пустоту, я размышлял о том, что есть в этом месте нечто отвергающее человека. Кто бы в эту квартиру ни вошел, ни на минуту не ощутит он ни капли гостеприимства, а когда покинет ее, то в памяти его не останется ничего — ни формы мебели, ни цвета занавесок на окнах. Смотреть на часы не хотелось, чтобы не пришлось думать о том, что девушка наверняка уже не придет. Я вспомнил о других часах — тех, что висят на стене в магазине, по-прежнему показывая двадцать минут восьмого. Почти засыпая, цепенея от холода, я подумал, что дважды в сутки неподвижные стрелки показывают верное время. Веки сомкнулись: в своем мимолетном сне я вновь оказался во флорентийском отеле. Увиденный в мельчайших подробностях узор на обоях множился перед глазами, потом вдруг послышался скрежет ключа, который поворачивается в замке, и я с тоскливым отвращением подумал, что это опять Луке, заявился ко мне снова о чем-то просить. В этот момент сердце мое замерло, а мозг пронзила ужасная мысль, что если я сию же секунду не открою глаза и не встану, то со мной случится инфаркт. Медленно, будто отталкивая руками горы песка, я стал подниматься. Ребека Осорио — пародия или двойник — взирала сквозь не до конца растаявшую пелену сна, склонившись ко мне и открывая взгляду белоснежное декольте с угадывавшимися под тканью ничем не стесненными грудями. Блеск ее глаз и белизна кожи соревновались в интенсивности — не меньшей, впрочем, чем та отчаянная пылкость, с какой она отрицала самое себя.
— Вы заснули, — произнесла она. — Неужто полиции не боитесь?
— Не исключено, что вы и есть полиция.
Я лихорадочно вспоминал, где оставил пистолет. Она села напротив и обессиленно выпустила из рук сумку. Казалось, что последние два или три часа вымотали ее до предела. Интересно, сколько времени она смотрела на спящего меня, стоя у дивана и осторожно, чтобы не разбудить, снимая пальто. Даже не пальто, а черную шубу, грудой осевшую на полу. Быть может, она хотела дать мне понять, что эта вещь ей не дорога. Она отпихнула ее ногой, нагнувшись за сигаретой — пачка была в сумке.
— Он тоже мне не доверял, — сказала она. — Поначалу.
— Андраде?
— Кто же еще?
Тот мужчина, из ложи. — (Тут ноздри ее расширились, выпуская дым.) — Он сделал вам больно тогда, в магазине. Вы застонали, как от укола.
— Ничего он мне не сделал. — Ее презрительная гримаска явно относилась не только к тому человеку: среди адресатов был и я — тот, кто прятался, подслушивал, стремился увидеть. — Это было недолго.
Я вспомнил ее приглушенный стон в темноте, потом у человека с кривой спиной; всплыло в памяти и его лицо за стеклом такси, похожее на моллюска. Сама по себе мысль о том, что — подумать только! — достаточно заплатить некую сумму, чтобы женщина, так холодно бросающая реплики, разделась бы для меня и мне отдалась, — безвольно, возможно, с ненавистью в душе, возможно, только изображая страсть и требуя кульминации, чтобы сократить насилие, — явилась смутным подтверждением желания. Андраде ей доверял. Я был уверен, что если он чего-то и опасался с ее стороны, то вовсе не предательства, а самого существования этой девушки, совершенства ее кожи и того взгляда, каким она смотрела на него; страшился уже свершившейся и, стало быть, неотменяемой случайности их знакомства, того, что он навсегда и безвозвратно ей принадлежит. Целуя ее, он думал, наверное, о суровости судьбы, явленной ему в образе женщины и бледной девочки с локонами, думал о том доме, где обе ждали его возвращения, пугаясь писем и неожиданных телефонных звонков, — лишенные родины и своего угла, гости в далекой стране с невыносимо холодными зимами, стране, населенной людьми с безжизненными синими глазами, язык которых решительно невозможно понять.