Бельтенеброс

— Расскажите мне об Андраде, — попросил я. — Как вы с ним познакомились, когда видели его в последний раз?

Она несколько раз стукнула сигареткой по волнистой поверхности серебряного портсигара. Потом подняла сигарету вверх, положила ногу на ногу и замерла, ожидая, пока я поднесу ей огня. Во всем ее облике сквозило усталое притворство: так она могла бы сидеть в кабаке, облокотясь на барную стойку, бросая призывные взгляды на незнакомых мужчин.

— Вы его бросили, — сказала она, выдыхая дым, пока поднимала от зажигалки голову. — Он бежал из тюрьмы, но никто не пришел ему на помощь, а я, я ведь ничегошеньки не знаю: ни за что его арестовали, ни чем он, собственно, занимается. Скачала я думала, что он коммивояжер или в банке работает. Как-то так выглядел. У него вообще было на лбу написано, что женат и жену с детишками любит. Но толком я ничегошеньки не знаю — вопросов никогда не задавала.

— Он не рассказывал вам, за что его преследуют?

— Сказал, что мне будет лучше ничего и не знать. Он ведь всегда за меня боялся: со мной, дескать, что-нибудь может случиться. Но на самом деле все было наоборот — это я за него боялась. Каждую ночь, за одним и тем же столиком, с таким-то лицом, да еще в окружении клиентов ночного клуба. Так что каждый раз, когда его там не было, я начинала думать, что он никогда больше и не появится. И вот однажды ночью выхожу я на улицу и вдруг вижу его — на том самом углу, где он ждал меня в самом начале. Стоял, прислонившись к стене, руки вместе, вот так, на животе, в общем, как пьянчуги, которые на ногах уже еле держатся. Я к нему подошла и тогда увидела наручники.

— Это он попросил вас отвезти его в магазин?

— Я вызвала такси. А руки он накрыл моей шубой.

— И как вы сняли с него наручники?

— Шпилькой! — выпалила она. — Шпилькой для волос. Он меня научил.

— Это довольно сложно.

— У меня получилось. Он был насквозь мокрый. И запястья разодраны, все в крови.

— И вы каждый день его навещали? Приносили поесть?

— Поесть и все остальное. Сигареты, книжки. Он говорил о товарищах. Удивлялся, что так долго никто не приходит. Я даже стащила для него в клубе бутылку виски — настоящего, не того пойла, которым клиентов поят. Только вот позабыла, что виски он как раз и не любит. Когда я сюда в первый раз пришла, то тоже с бутылкой. До сих пор, наверное, где-то в кухне стоит.

Говорила она, игнорируя мои вопросы. И делала это из какой-то суеверной потребности говорить об Андраде, преследуя свою цель: чтобы он отделился, стал от нее независим, а упоминание о нем обрело объективное существование. Улыбка тронула ее губы при воспоминании о том, что он не любит виски, будто эта подробность была связана с чем-то очень личным. Сказала, что сейчас принесет эту бутылку. Пошла неуверенно, покачиваясь на высоких каблуках, откинув назад плечи и чуть склонив голову, двигаясь с медлительной небрежностью или бесцеремонностью, словно вернувшись с вечеринки, где слегка перебрала. Явно уже где-то выпила и имела намерение продолжить. С собой принесла — в дыхании и на коже, в густой гриве темных волос и на одежде — следы табачного дыма, алкоголя и закрытого помещения.

Увидев, как она возвращается с бутылкой и парой стаканов, я догадался, что раньше Андраде точно так же, как теперь я, смотрел на нее с этого самого места; терзался нетерпением, замерев в ожидании, стремясь считать с ее кожи чужие запахи, а потом — истощенный, голый, прижимался белым животом к ее бедрам, и они делили на двоих пот и обессиленность, и хорошие сигареты.

Она наполнила стаканы и поставила бутылку на стол. Алкоголь придавал голубизне ее глаз холодный пьяный отблеск. Ей хотелось поговорить об Андраде, а я был всего лишь предлогом, симулякром его тени. Пока она о нем говорила, ожидание его возвращения казалось ей не столь долгим. Если Андраде бродит где-то вокруг, по близлежащим пустырям, то он наверняка заметит свет в комнате, где она его ждет. Но могло быть и так, что единственной ее целью было задержать меня, причем как можно дольше, чтобы дать ему время скрыться. Но мне было все равно: я всего лишь хотел слушать ее и глядеть в глаза Ребеки Осорио, предчувствуя ее невозможное возрождение.

Молча, в течение двух или трех часов, я слушал, как она рассказывает об Андраде, сначала в общем, как говорят обычно о знакомом, который где-то далеко. Время от времени он заходил в ночной клуб, неизменно один, словно таясь от других посетителей, да и от нее самой, от бесстыдства ее наготы; появлялся в странном своем костюме, будто полученном в наследство от скончавшегося родственника, с траурно-серьезным лицом неверного мужа, бедного, но честного коробейника, неудачливого коммивояжера. Однажды ночью он пришел рано, когда почти никого еще не было, и занял столик у сцены. Как раз в ту ночь она впервые заметила его и поняла, что этот человек не сводит с нее глаз и всегда ловит ее взгляд, и когда она, выскользнув из платья, предстает обнаженной, невинный и одинокий да столиком, он потягивал спой мани ток и с отсутствующим видом курил, и казалось, что, зажигая сигарету, этот человек мысленно плюсует еще одну к числу уже выкуренных и оценивает результат, сожалея о пагубном пристрастии, демонстрируя полное безразличие ко всему, и том числе к женщинам с накладными ресницами и пышными бюстами, которые подходили к его столику за огоньком или с намеком, что неплохо бы угостить их коктейлем. Она не знала о нем ровным счетом ничего и решительно не могла представить себе, какую жизнь он ведет, после того как уходит из клуба, бросив на опустевшую сцену последний взгляд, безнадежный и сокрушенный, однако то немногое, что ей постепенно становилось о нем известно, выяснялось не тогда, когда он бывал рядом, а исключительно когда он исчезал, — причем так же необъяснимо, как и появлялся, и его отсутствие оказывалось более действенным и несомненным, чем он сам. Степень привязанности к нему открылась ей только после того, как опустел его столик и она подумала, что он никогда не вернется. Однако после двух или трех пропущенных ночей он вновь появлялся — в том же костюме, при том же галстуке, словно и не вставал из-за столика, который только он и занимал, все с тем же бледным лицом и той же лысиной, в сумрачном зале, потягивая коктейль маленькими глоточками трезвенника. Далеко не сразу она осознала, что не одиночество и не стыдливость отличают его от любого мужчины в том зале, а безмерная пропасть его отсутствия; и как только к ней пришло это понимание, она осознала, что связана с ним — человеком, с которым и словом ни разу не перекинулась, — чувством чуть менее беспощадным, чем любовь, но не менее ядовитым: каким то инстинктивным взаимным состраданием к безграничной не защищенности, присущей им обоим. Поначалу она сострадала силе его желании и прежде, чем выйти на сцену, изучала его из-за кулис, подглядывай в щелочку занавеса, старалась найти в его облике черты, пробуждавшие в ней жалость. Она жалела его из-за сморщенного воротничка рубашки и неуклюже завязанного галстука, из-за своей догадки о пропадавшей в нем втуне силе, на которую намекали его руки, сплетенные и неподвижные под голубым абажуром лампы, из-за угрызений совести, источаемых его телом, подобно запаху пота, имеющему обыкновение витать в коридорах гостевого дома.

Он не был одним из тех одиноких пьяниц, что терзаются осознанием вины: пил он исключительно для того, чтобы получить право смотреть на нее, а позже, с той ночи, когда она впервые заметила его присутствие, стал пить для того, чтобы набраться смелости и выдерживать ее взгляд, избравший именно его так же неотвратимо, как горе или счастье выбирают из огромной толпы кого-то одного. Она стала смотреть на него, не сводя глаз, с того мгновения, когда вспыхивал свет рампы, черпая силы в чувстве жалости к кому-то, кто, без всякого сомнения, был слабее ее, получая возникающее непроизвольно мстительное удовольствие от его возбуждения, вызванного ею, соответствовать которому она не собиралась. Он был совсем рядом с ней, внизу, в одном шаге, затопленный тьмой зала, и когда она шла к микрофону, ей казалось, что так же отчетливо, как подрагивающие под каблуками подмостки, она воспринимает его чувства, пробуждаемые ее близостью и взглядом. Ее укрепляла открывшаяся возможность видеть его слабым, поверженным: много ночей черпала она силы в его безвольном созерцании, дарующем ей долгие минуты храбрости. В тот первый раз, когда она не увидела его на обычном месте, ее пронзил страх. И она заставила себя думать, что за маленьким столиком у самой сцены больше никогда никто не появится и что ей на это наплевать. Но прошла неделя, и его возвращение взволновало ее намного сильнее, чем она сама могла бы себе представить. Она вышла на сцену петь — мужчина в темно-синем костюме и с траурным галстуком во все глаза смотрел на нее с таким же, как и прежде, напряженным выражением отчаяния и нежности в глазах.

В ту же ночь, когда она вышла из клуба, он был там: стоял и ждал ее в подъезде на другой стороне улочки, стоял без пальто, несмотря на приближение леденящего кровь рассвета. Но, увидев, что она направилась к такси, он не сделал тех немногих шагов, которые, как она надеялась, он сделает, и все так же стоял и смотрел, как она уезжает, словно провожал отчаливающий от пристани пароход. Спустя несколько ночей ожидание это стало обычаем, привычкой отчаянной, нерассуждающей верности. Он стоял на одном и том же месте и курил, не подавая ей знаков и не приближаясь к ней, и с некой робостью подростка делал вид, что не замечает ее. В конце концов она сама перешла улицу и заговорила с ним. Но Андраде не ответил — он только смотрел на нее, замерев от страха, и молчал.

— У него голос в горле застрял, — с удовлетворением вспоминала она. — Или не голос, а этот его странный акцент.

Некоторое время мы пили молча. По глазам ее было видно, что воспоминания об Андраде не закончились и тогда, когда иссякли слова. В бессмысленном поединке мы мерялись взглядами: не мигая и не шевелясь, с каждой минутой все более чужие друг другу, разделенные пропастью отсутствия Андраде и подозрением, что ни один из нас не увидит его ни этой ночью, ни когда-либо в будущем. Молчание и холод очень медленно захватывали нас. Она подняла с пола шубу, закуталась в нее, а потом подошла к окну.

— Он должен появиться, — сказала она, прижавшись лбом к стеклу. — Идти ему больше некуда.

Я поднялся, подошел и встал рядом с ней. В соседних домах кое-где светились огни — окна тех, кто не спит или же встает задолго до рассвета.

— А что, если он вам больше не доверяет? — спросил я. — Полиция обнаружила магазин. Он мог подумать, что это вы сдали его.

Взбешенная, она резко вскинула руку с намерением ударить. Я перехватил запястье, прижал ее к себе, и в дрожи ее тела внезапно ощутил энергию ненависти, бьющую через край. Так же смотрела на меня другая женщина, много лет тому назад, с такой же холодной яростью в глазах. В те секунды, когда наши тела, прижавшись друг к другу, дышали в унисон, взяв временную передышку в обессилившей нас борьбе, девушка вновь стала похожа на Ребеку Осорио, и за теми словами, которыми она плевалась в меня, мне слышались слова той, другой, что прозвучали тогда в проекторской «Универсаль синема», когда исчез Вальтер, а я, разыскивая его, ворвался в тесную каморку, сжимая рукоятку ножа, спрятать который не успел.

— Он ушел, — сказала Ребека Осорио. — Вы оба — ты и Вальдивия — думали, что он позволит убить себя. Но вы ошиблись. Вальтер сильнее вас.

Я ничего не ответил. Глаза ее не отрывались от меня, будто обладая властью обратить в статую того, кто рискнет окунуться в эту безбрежную синь. В кармане пиджака рука моя по-прежнему сжимала рукоятку ножа.

— Вонзи его в меня, — сказала она. Ясновидение ненависти позволяло ей читать мысли и видеть скрытое. — Убей меня и скажи своим, что предатель — я.