Бельтенеброс

Одну за другой я обошел все комнаты, не имея ни малейшего представления, на что надеялся и чего искал: уж точно не пистолет и не документы Андраде, но вдруг хотя бы бумажник или собственный паспорт — хоть что-то способное свидетельствовать, что я все еще кто-то, человек, который вчера вечером прилетел в Мадрид и сможет без проблем пройти паспортный контроль, таможню и вернуться в Англию, домой, и обо всем забыть. Дарман — именно это имя значилось на моих визитках, прямоугольничках белого картона, оно стояло и на вывеске моей книжной лавки, прямо над дверью, что звоном колокольчика возвещает о визите. В спальне я опустился на колени, чтобы поискать среди вывороченных ящиков и их содержимого, и принялся откладывать в сторону вещи Андраде — его рубашки, его костюмы, брошенные на пол, с грязными следами подошв, — и вот там, под кроватью, нашелся мой паспорт и пара-другая монет. И только тогда, со вспышкой трепетного счастья, с трудом отличимого от гнетущей тоски, я вспомнил, что на вокзале, в камере хранения, оставил дорожную сумку. Но память меня то и дело подводила, куда-то проваливаясь, — так же, как совершенно неожиданно я вдруг потерял равновесие, выпрямляясь во весь рост. Я испугался, что не смогу вспомнить, куда положил ключ. И снова стал обшаривать пустые карманы, хотя знал, что там он оказаться никак не может. Плащ, брюки, пиджак, внутренние карманы, подкладка, дрожащие пальцы, еще один приступ тоски. Нет, они никак не могли его забрать: я точно помнил, что спрятал его, и спрятал очень хорошо, но только не помнил куда. И жуткая перспектива, что я так этого и не вспомню, была вполне вероятной. Плоский такой ключик, с номером, и номер этот — двести двенадцать. Из предосторожности я его не засунул под внутреннюю ленту шляпы. Куда же тогда? С лихорадочной тщательностью, шаг за шагом я перебирал в памяти все свои действия, но где-то на середине последовательность событий исчезала, словно разъеденная кислотой. Когда я выходил из здания вокзала, ключ был у меня в руке. Где-то я сделал остановку и только после этого отправился в магазин. Пистолет тогда все еще был в пакете. От пакета пахло одеколоном и мужским лосьоном. Память на запахи оказалась более надежной, чем память о собственных действиях: аромат одеколона смешивался с сильным запахом мочи. От пакета я избавился только в туалете бара. Каждый образ каким-то неимоверным усилием воли связывался с другим, словно каждый шаг я совершал, двигаясь по краю пропасти, в любой миг рискуя лишиться сознания и опять все забыть. Шум воды в сливном бачке, пистолет в свежей смазке у меня в руке. Пистолет я положил в карман, потом куда-то засунул ключ от камеры хранения. Куда?

Я сидел на кровати и смотрел в пол, свесив голову. Дурно проведенная ночь, алкоголь со снотворным свинцовой тяжестью давят на затылок. Я сидел и разглядывал свои ботинки, словно чужие, будто это неизвестно чья стоптанная пара, оставленная у мусорного бака. В туалете я присел на краешек унитаза, чтобы осмотреть пистолет. И тут меня осенило: ключ — в правом ботинке, в щелке между каблуком и подошвой. Я наклонился — к горлу подступила тошнота, голова закружилась, ботинки будто упали на дно колодца. Подцепив ключик за зазубренный край, я вытащил его и, как некую таинственную монету, принялся изучать, положив на ладонь.

Пора было уходить. Нужно выйти из дома, который ничей, покинуть стерильный пейзаж ничейной земли с панельными домами и лесом антенн на крышах, совершенно не похожий на город, на Мадрид. Из зеркала платяного шкафа на меня смотрело отнюдь не благородной бледности лицо, заросшее щетиной, серые воспаленные глаза с расширенными зрачками. Прошлая ночь была обманом, усугубленным возвращением в прошлое. Я пересчитал монетки: уверенности, что этой суммы хватит на метро, не было. Я вышел на улицу — встречные прохожие замедляли шаг, косясь на мой измятый и испачканный плащ, расстегнутую рубашку, небритое лицо. Шляпу я надвинул поглубже, на глаза, чтобы никто в них не заглядывал, но сам в переходах и вагонах метро внимательно осматривал все лица, стараясь вовремя заметить замаскированного шпика: не стоило исключать, что паспорт и ключ от камеры хранения мне оставили именно для того, чтобы направить в нужном им направлении. Думал я и о девушке, вновь и вновь прокручивая в голове единственный вопрос, который хотел ей задать и на который она, по-видимому, никогда уже не ответит. Она по-прежнему возникала перед моими глазами: вот она полулежит на постели в темно-синем платье, из-под юбки выглядывают призрачно-белые ноги, вот она протягивает мне отраву забвения как должное, как то, чего сам я даже не осмелился пожелать.

Но хотелось мне в тот момент только одного: ускорить забвение, разорвать колдовство прошлой ночи. Если я добьюсь успеха, память моя станет холодной и гладкой, как лед на поверхности озера. О забвении, не о прощении — вот о чем молят, преклоняя колени и прикрывая глаза перед образами. Однако на перронах и эскалаторах, потом в вестибюле станции метро «Аточа» толпа являла собой трясину лиц, в которой тонуло и мое лицо, и одежды, столь же измятой и темной, как и та, что была на мне; и на всем, на чем только ни останавливался мой взгляд, лежала печать признания вины за подлость ночи, словно дневной свет так и не отменил ее — свет, который, казалось, едва пробивался сквозь грязные стекла, свет, в котором трудно дышать, свет, загнанный под железные своды, словно в мире умирающего солнца. У входа в камеру хранения стоял полицейский в серой форме. Я прошел мимо, он на меня даже не взглянул. Страх проступал какой-то липкой субстанцией, гнусным стимулом к покорности и благодарности.

Я чуть помедлил, не сразу открыл металлическую дверцу ячейки, рисуя в воображении пустоту. Однако дорожная сумка оказалась на месте — ничуть не изменившаяся, хранившая мне верность, она благоухала чистым бельем и кожей, словно в ней обитал призрак моего дома, тихонько нашептывая сказки. Хватило бы всего нескольких слов, чтобы эта мадридская ночь канула в Лету. С чувством облегчения я убедился, что деньги все еще лежат там, куда я их положил. Однако даже толстенькая пачка английских купюр не показалась мне большей ценностью, чем набор туалетных принадлежностей и чистые, аккуратно сложенные рубашки. Побриться, и как можно скорее, — вот что являлось в тот момент настоятельной моральной необходимостью. И я совершил это действие — в том же туалете, где в прошлый приезд у меня состоялась встреча со связным. Никогда в жизни я уже не увижу никого из них. Пусть хоть обыщутся, пусть проклинают. Сменю номер телефона, буду отсылать обратно все их цветные открытки с пейзажами. Когда мимо проходил поезд, стены подрагивали, на палу стояли лужи и валялись обрывки газет. Но когда я стал мыть руки, потом лицо, отчетливо заявил о себе аромат привезенного из Англии мыла, и в процессе бритья, когда с моего лица постепенно исчезали и признаки усталости, и серая тень щетины, во мне начало возрождаться то чувство неуязвимости, обладанию или симуляции обладания которым я так долго учился, ища подтверждения в чужих взглядах. Отражение в зеркале методично преображалось. Выбритый подбородок, белоснежные манжеты чистой рубашки — прежнюю я выбросил, — шелковый галстук, все еще покрасневшие глаза и странно расширенные зрачки, словно только в них и задержались пагубные следы прошлой ночи.

Часы на вокзале показывали половину первого. Я вспомнил, что есть вечерний рейс на Лондон — в шесть. Еще добрых пять часов, притом что на это я не подписывался. Скорее всего, придется все же доиграть в этом спектакле отведенную мне роль. Кто-то наверняка идет за мной по пятам, но меня это не слишком беспокоило и было бы даже на руку, поскольку в глазах и в представлении сидящего у меня на хвосте все мои действия предстанут вполне мотивированным намерением, не имеющим отношения к действительности. Я зашел в банк обменять деньги, и клерк заговорил со мной в той манере, которую обыкновенно используют в общении с иностранцами — громче и медленнее, четко выговаривая слова. Пока меня обслуживали, с дальнего угла офисной стойки какой-то человек средних лет внимательно изучал мое лицо. Однако я не испанец, поэтому задержать меня не могли. Потом я прошел по широкому и совершенно пустому тротуару мимо Ботанического сада — никто за мной не следил. Из-за ограды тянуло терпким духом вскопанной земли и влажной древесной коры. В аэропорт нужно приехать к пяти. Я перешел на другую сторону Пасео-дель-Прадо, к отелю «Насьональ», и спросил там номер.

Ощутив под ногами толстый ковер, заглушивший все звуки, я почувствовал, что совершаю переход из одной своей жизни в другую, ни одна из которых не есть правда. Все размывалось и таяло, как ночь на рассвете, как безмерная усталость тела в горячей воде, когда, закрыв краны над заполненной до краев ванной, я погрузился в воду так же мягко и незаметно, как погружаешься в сон, а потом всплыл на поверхность и больше не двигался, закрыв глаза и слушая легкий плеск воды.

Очень медленно я вдыхал и выдыхал густой, насыщенный паром воздух, жемчужно-белый, словно облака, на которые я буду смотреть из овального иллюминатора, когда самолет поднимется над ними, и с предобморочной благодарностью воспринимал каждую минуту покоя, поглядывая на свое распластанное длинное тело, выступавшее из пены, простертое и живое, подобное белесому морскому существу, шевелящемуся в водорослях, поднимая со дна тонкий песок. Пар сгущался полупрозрачными призраками. Перед моими глазами вставали лица, впервые увиденные в последние дни: пятно одного лица преобразуется в другое так же, как облако сперва обретает форму львиной головы, потом предстает замком, затем — профилем с монеты и наконец расползается на отдельные белые клочья. Лицо того мужчины, что вез меня из аэропорта Флоренции, представало во всех деталях, а несколько секунд спустя начинало стираться и обретало черты Берналя, а те замещались чертами рецепциониста из флорентийского отеля «Париж», и все они на краткий миг являлись очень отчетливо, но тут же расплывались, чтобы немедленно обернуться другим лицом, теперь уже лицом Луке, потом — лицом Андраде с фото из фальшивого паспорта и еще одним, тем, что возникло в прямоугольнике смотровой щели ночного клуба «Табу». Наконец все они сошлись в одной точке, как сходятся галереи музея, в котором хранится всего один портрет, однако портрет непреходящей ценности, — лицо Ребеки Осорио, ее такой желанной копии из будущего, вернувшейся ко мне из тьмы прежних лет и воспоминания прошлой ночи, вновь настойчиво затребовавшего разрешения.

Я закрывал глаза, но все равно видел ее — она медленно вырастала над водой эманацией моего тела и горячего пара, тянущимся ростком, я сжимал крепче веки — и перед моим мысленным взором вновь возникал мгновенный блеск ее наготы, хрупкое мертвенно-бледное тело в голубом свете прожекторов: голова вдруг резко откинулась назад, словно чья-то невидимая рука схватила ее сзади за волосы и дернула. Сверкая пеной, росла она вверх, рожденная из завихрений воды, узлом крепясь к моему животу продолжительным спазмом, горячая и в то же время воображаемая, несуществующая, предлагающая себя и в то же время отталкивающая, как женщины на порнографических открытках. И вдруг меня охватил ужас при мысли, что она вовсе не недоступна. Я вылез из ванны, содрогаясь от холода и желания, увидел свое бледное тело, расколотое на куски в запотевшем зеркале, и в памяти моей всплыли цифры, нарисованные на запотевшем стекле такси привратником ночного клуба «Табу». Теперь я сам вывел их на стекле, как буквы волшебного и таинственного имени, страшась и желая, чтобы цифры немедленно исчезли из моей памяти, как только просохнет зеркало. Стекло прояснилось, словно солнце рассеяло туман, однако номер, намертво впечатанный в память, никуда не делся.

Кто-то, кто был уже не я, оттеснив меня от руля, водил моей рукой. Уже отравленный ядом воображения, нетерпеливый, решительный и трусливый, замотанный в полотенце, я сел на кровать, не отрывая взгляда от телефона на ночном столике, как человек, который с таким напряжением ждет звонка, кто поднимает трубку в тот самый момент, когда аппарат еще только собирается зазвонить. Но мне не позвонят: я сам задумал это сделать, — я или тот черный двойник, который верховодит всем, что связано с вожделением, яростно огрызаясь на мое промедление и стыд. В голове пронеслась мысль: я все еще не нашел Андраде, пистолет и паспорт теперь в его руках. Вспомнил, что у меня менее четырех часов до прибытия в аэропорт. Влажная рука легла на трубку. И я немедленно отдернул ее, будто прикоснувшись к какой-то липкой гадости на стене туннеля. Я понимал, что дежурному на рецепции надо предоставить какую-нибудь легенду — правдоподобную и двусмысленную — и аккуратно предложить денег. Тот все понял с лету, и голос в телефонной трубке зазвучал заговорщицки, он предложил позвонить за меня. Я отказался. Одну за другой набрал нужные цифры, пытаясь вообразить комнату, в которой девушка ожидает вызова. Туалетная комната с опущенными шторами, предположил я, мягкие диваны и притушенный свет. Долгие гудки повторяются до бесконечности, но никто не подходит. Я вцепился в трубку с неподвижным остервенением, умирая от страха, что никто не ответит, и почти благодаря за это.

И уже собрался ее опустить, когда мне ответил женский голос, холодный и ровный, пожалуй немного заспанный, как у телефонистки в ночную смену. Я произнес заготовленные фразы, дал название отеля. В ее ответных словах послышались нотки таинственности и осуждения, словно она скорбит о пагубных пристрастиях и слабости мужчин, но вынуждена им потакать вопреки собственным убеждениям. Мне показалось, что я щекой чувствую влагу ее дыхания, дошедшего через трубку. С суровой монотонностью рыночного торговца она принялась называть цены и имена. «Мириам, — говорила она, — Лаура, Джина». Я спросил о Ребеке, и она на несколько секунд умолкла, шумно дыша в трубку. «Да, — сказала она наконец, словно откликаясь на трудно выполнимый запрос, — и Ребека». Теперь она назвала мне другую цену, очень высокую, и спросила, как меня найти. Я назвал ей номер своей комнаты. Она заверила, что мне не придется ждать более получаса, возможно даже меньше, — все зависит от того, как скоро девушка найдет такси. И сухо, не прощаясь, повесила трубку.

Коротая время, я одевался перед зеркальной створкой шкафа. В нервном ожидании отсчитывал минуты, оставшиеся позади, и отмерял те, что еще оставались, словно перекладывал из кучки в кучку монеты тающего на глазах сокровища. Каждый раз, когда я слышал, что под окном затихает мотор автомобиля, я выходил на балкон, однако всякий раз к маркизе над входом в отель направлялась не она. Город, открываясь сверху, не был похож на испанский: выстроившиеся в ряд деревья уходят в серую даль, над белыми зданиями плещется интернационал флагов. Задернув шторы, я включил ночник. В сумраке рокот города за окном только подчеркивал тишину. Я уже видел ее мысленным взором: как она едет сюда, со свежим макияжем, сигаретой в руке, ее профиль за стеклом авто, и она смотрит, как бегут назад деревья и улицы фантастического Мадрида, злобно и презрительно гадает, каким окажется тот мужчина, который будет сжимать ее в своих объятиях всего через несколько минут. Я воображал ее быстрые шаги по тротуару — она спешит укрыться от дождя, — и как стук ее каблучков по мраморным ступеням разойдется эхом, а затем стихнет на красных коврах в холле. На этот раз я не дам ей уйти, не выпытав, кто она, почему взяла себе имя Ребеки Осорио и причесывается так же, как та. Чтобы позабыть, сперва необходимо узнать; чтобы избавиться от умопомрачительного яда желания, вначале нужно удовлетворить его — полностью, до предела, и только после этого уехать навсегда и больше не возвращаться, не вспоминать. Но я уже не был так уверен, что не чем иным, как страстным желанием, была моя потребность коснуться руками тени, и когда я наконец понял, что она приближается, когда распахнул перед ней дверь и увидел ее, застывшую на пороге, то вдруг содрогнулся от холода и пустоты, от горького раскаяния, что вызвал ее и что уже не полечу вечерним рейсом в Лондон. Сначала она не имела возможности видеть мое лицо, поскольку я стоял спиной к свету, а когда она сделала несколько шагов вперед, узнала меня и попыталась развернуться и уйти, то было слишком поздно — я уже успел закрыть за ней дверь. Она не казалась чрезмерно удивленной, не испугалась, не возмутилась. Просто стояла и смотрела на меня в этом гостиничном номере, точно так же, как могла бы находиться сейчас в любом другом месте — там, где часами ждет вызова по телефону, или на сцене ночного клуба «Табу» в перекрестии двух голубых лучей, что выламывают ее высокую фигуру из времени и пространства; как будто она никогда не имела отношения ни к какому месту и ни к какому взгляду, не принадлежала никому, даже себе самой.