Белые Мыши на Белом Снегу

Он ушел, совершенно успокоенный, а я остался сидеть на своей кровати и вдруг подумал, что только что обманул опытного дознавателя - всего лишь потому, что он считал меня своим сыном.

Интересно, а тот, другой человек, о котором выспрашивала Хиля - он тоже считает меня сыном? Когда-то его фамилия стояла в моей социальной карточке, и неведомая бухгалтерия каждый месяц вычитала у него четверть оклада на мое содержание. Но это было очень давно, почти полжизни назад. Помнит ли он еще?..

И еще один вопрос вдруг взволновал меня: почему они с мамой разошлись и не продлили брак? Может быть, у него тоже были какие-то проблемы, и маме надоело притворяться перед соседями, что все в порядке? Одно я знал точно - брак не продлила именно она. Отец был в отъезде и оставил заверенное в домкоме заявление, ей нужно было лишь взять эту бумажку и сходить с ней в Семейный отдел - но она не пошла.

Просто спросить у мамы я не мог, по опыту зная, что она не скажет ничего определенного. Поэтому - не было ли это естественным продолжением действий моего "отца"?
– я решил найти улики сам.

Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел - с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.

В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или - в самом крайнем случае - в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.

Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.

Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала "Ударница"... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.

Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.

И тут же - я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой - обыкновенной.

Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же - в темном купальнике и белой панаме - на пляже, следующий снимок - толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один - она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...

Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные "костры", "знамена", "великая держава" и "слава"). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.

По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги - вот оно!..

Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:

"Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте - мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб".

Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.

Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.

* * *

– Пропуск, пожалуйста!
– на входе в кафе, сразу у двери, сидел за столиком парень в черной форменной тужурке и постукивал обратной стороной карандаша по раскрытой тетради. Трубин немедленно выудил из кармана бумажку с печатью и положил на стол:

– Это мои гости, - он кивнул на нас, успев чуть подмигнуть Полине.

– Хорошо, - парень взъерошил свои густые черные волосы.
– У окна свободно.

Собственно, свободно было почти везде, я заметил лишь пятерых посетителей, но Трубин спорить не стал, и мы с Полиной тоже промолчали.

Помещение оказалось внутри больше, чем выглядело снаружи, квадратные столики, застеленные белыми скатертями, стояли в строгом шахматном порядке, а на окнах висели желтые репсовые занавески.

– А ничего, уютно, - заметила Полина, вешая полушубок на один из множества прибитых к стене крючков.

– Здесь очень хорошо кормят, - понизив голос, сообщил ей Трубин.
– Мясо, красная рыба и все такое.

Я уже совсем освоился с ними, особенно с девушкой, которая не переставала глядеть на меня со смесью восхищения и гордости. Но - увы, в ее редких косых взглядах на Трубина проскальзывало иное чувство, которое я хотел увидеть в свой, а не в его адрес - женский интерес.

За годы, прошедшие после расставания с Хилей и второго брака, который и браком-то не назовешь, я перезнакомился с целой кучей девушек. В основном, это были чьи-то секретарши в шуршащих кофточках из искусственного шелка, медсестры с холодными глазами и коротко подстриженными ногтями на сильных руках, продавщицы из универмагов, способные говорить только о кино и тряпках, молодые учительницы с внешностью и голосами роботов. Одна или две мне действительно нравились, с остальными я проводил время просто так, лишь бы не быть одному. Как-то раз попробовал познакомиться с хорошенькой блондинкой из фабричного района, судя по виду, швеей - и не вышло, она вежливо извинилась и сказала, что скоро выходит замуж.

И вот - Полина туда же. Этот Трубин, на которого она косится, размышляя, нельзя ли что-то с него поиметь - обыкновенный, не слишком молодой мужик, наверняка женат, да и зачем ему соплячка из ремесленного училища?..

Мы сели за четырехместный столик. Я поставил сверток на свободный стул и хотел было накрыть его шапкой, как вдруг что-то привлекло к нему мое внимание. Девушку, как назло, прорвало болтать, и я никак не мог сосредоточиться на смутной мысли, мелькнувшей у меня в голове.

– ... совершенно сумасшедшие цены, но как красиво!
– разливалась соловьем Полина, пока Трубин, слабо улыбаясь, высматривал официанта.
– Нет, конечно, тот ресторан был не для рабочих, я понимаю...