Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Ничего не поняла, - чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни.
– При чем тут ваша служба?
– А при том, что...
– Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, - ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или - без власти вообще.
– У нас не судят за убеждения!
– Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.
– Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, - Трубин налил себе новый бокал.
– Убеждения - штука тонкая, и они меняются с течением
– А ваши пациенты - кто?
– Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет...
– Трубин поднял бокал.
– Предлагаю тост - за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.
Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.
– Вот, был один случай, - Трубин отправил в рот полную ложку жаркого.
– Недавно, буквально месяц назад...
Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.
Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.
– Привезли к нам служащего, - рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде.
– Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид - сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: "косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя". Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил?
– Трубин мелко засмеялся.
– Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: "Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать". "И что, - я говорю, - строй вам в этом виноват?". А он руками разводит и мило так улыбается: "Но я же еще ничего не сделал". Еще! Представляете?..
Пьяненькая Полина хихикнула:
– Дурачок какой-то...
– Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...
Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь - все это верно. Но государство-то наше для меня свято!
Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку
так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн - и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись, я почувствовал странное пощипывание в глазах, слабость какую-то и даже дрожь.В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли - рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная - со мной не может случиться ничего плохого. Мы - великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...
Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.
...
– часто жалуются на то, что не хватает продуктов...
– голос Трубина все звучал, - ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...
Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.
– Есть целые страны, - бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, - в которых возможно, чтобы человек совсем не ел - ну, не постоянно, а иногда - целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья - то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое - невозможно.
Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.
Мне Трубин надоел.
– Послушайте, Иосиф, - сказал я, - ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.
– Я засоряю?
– удивился он.
– Но это ведь правда, Эрик.
– Что - правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело - отчеты составлять, но ведь абсурдно же - придумывать какие-то ужасные "другие" государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда?
– мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.
Трубин весело засмеялся:
– Эрик, вы - прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.
Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.
Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.
– Вот такие дела, - Трубин принялся за сладкое.
– Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить не могу. С одной стороны, надо бы с ним поговорить. А с другой - спугнуть страшно. Меня за это в Управлении Дознания по головке не погладят.
– Не надо ни с кем разговаривать, - сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина.
– Я знаете, как думаю? Чему суждено - тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..
Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне - это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим - хоть режьте меня.