Белые Мыши на Белом Снегу

И даже в больнице, когда Трубин заговорил о "конусе", первый человек, который пришел мне на ум - Хиля, именно ее я захотел увидеть, даже если потом мне придется умереть.

...Она поднялась со своего громоздкого чемодана, машинально заправила за ухо выбившуюся прядь волос, улыбнулась, шагнула ко мне, неуверенно пожимая круглым плечом. Время обошлось с ней несправедливо, заставив раздаться в стороны и отяжелеть ее когда-то воздушную фигуру. Теперь, в свои тридцать три, она выглядела женщиной, а не девушкой, и ощущение вот этой безнадежной, окончательной женской зрелости, взрослости ранило меня больше, чем равнодушно-приветливый ее взгляд из- под ровно подстриженной челки. Волосы у нее потемнели, она сделала завивку и казалась от этого еще старше, впечатление усиливала и грубая, какая-то бесполая одежда: тяжелое пальто, зимние боты, пуховый платок на плечах. На меня смотрела, щурясь в ярком свете лампы, совсем незнакомая, некрасивая, усталая и - что уж скрывать - неприятная мне тетка, каких тысячи бродят по городу с хозяйственными сумками.

– Привет, котенок, - треснутым голосом сказала она.

– Привет... Эльза, - я подошел и под взглядами равнодушных пассажиров поцеловал ее в щеку.

* * *

Никогда я не думал, что три дня могут растянуться на столетие. Но это случилось, я и запомнил те дни до субботы как целую эпоху своей жизни.

На людях мы с Яной разговаривали подчеркнуто по-деловому, особенно она, я - не мог и больше молчал. Начальница перестала задавать вопросы, и все как-то устаканилось, хотя смешно так говорить, если речь идет о столь ничтожном сроке.

Мне казалось - я лежу на пыточной скамье, и очаровательный маленький палач сдирает с меня кожу, полоску за полоской, по-кошачьи при этом улыбаясь и мурлыкая. У него были ласковые руки - у моего палача, и ласковый девичий голосок, вырывающий из меня внутренности.

Облегчение наступало только во время редких перекуров, когда Яна, стоя совсем близко, на расстоянии вздоха, касалась меня иногда теплыми ладошками, и я "плыл", как от высокой температуры. Это было, конечно, весьма сомнительное облегчение, но все же лучше, чем ничего.

В пятницу, все на той же лестничной площадке, Яна спросила:

– Завтра придешь?

– Да, конечно.

Она встряхнула короткими блестящими волосами, улыбнулась:

– Не боишься?

– Боюсь. Мне удержаться трудно, когда ты рядом. С ума схожу.

– Скажи: "Я люблю тебя!", - потребовала она.

Я закусил нижнюю губу. Это было бы неправдой - сказать "люблю". Я превращался с ней в сумасшедшего, не мог думать ни о чем, кроме нее, но любовь - это что-то другое.

– Нет, Яна, не могу - извини.

– Боишься нарушить мораль? Но ведь ты не изменяешь жене со мной, мы просто друзья. Ну, скажи, тебе что, жалко?

– Ну, если как друга... я тебя люблю.

– Не так, - Яна нахмурилась.
– По-настоящему скажи.

Я молчал. Она подошла, встала вплотную, заставив мое дыхание прерваться, и вдруг поднялась на цыпочки и поцеловала меня, не так, как в первый раз, а совсем по-женски, плотно и горячо, и длилось это долго, так долго, что я застонал.

– Ну?
– Яна отстранилась.
– Еще?

– Да, еще.

Не могу описать, к а к это было, потому что ничего не соображал, только чувствовал. Началось - и я взлетел. Кончилось - рухнул на твердую холодную землю.

– Еще?
– засмеялась девушка.

– Ты издеваешься надо мной?
– я стоял перед ней, насквозь мокрый, с часто бьющимся сердцем и трясущимися руками.
– Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь?

– А ты не мучайся. Ты просто живи. И вообще, ты у нас человек семейный, тебе по другим девушкам сохнуть не положено.

– Я не могу без тебя жить, - совершенно честно сказал я.
– Ты мне даже снишься. Не знаю, может, это и любовь. Просто я привык, что любовь - это нежность. А с тобой - безумие какое-то.

Яна кивнула:

– Нежность должна быть к маме. К сестренке, к дочке. Это другая любовь. Ты нежность можешь даже к своему коту испытывать, но сходить с ума - только со мной.

– А Хиля? Ну, жена моя - это ее детское прозвище... Она, кстати, ждет ребенка. Что я должен испытывать к ней?

– А года через два с половиной видно будет, - Яна двинулась к дверям конторы.
– Что сейчас-то говорить?

Я похолодел. Действительно, до окончания нашего с Хилей брака оставалось примерно два с половиной года: мы поженились в июле, теперь шли последние числа декабря. Но к чему Яна это сказала? Неужели она подумала, что я могу не продлить брак?..

Хотя - а кто бы запретил так поступить?

...В ночь на субботу мне приснился странный и страшный сон. Мы с Хилей стояли в самом заброшенном уголке города, за старыми угольными складами, на поросших густой желтоватой травой товарных рельсах. Вокруг не было ни души, только ветер свистел в пустых складских окнах да галки орали в бледном летнем небе. Я держал свою жену за руку и знал, что мы чего-то ждем - это "что-то" должно было прийти с запада, со стороны Санитарного поселка, и инстинкт подсказывал мне лишь одно: "Опасность!". Хиля оставалась безмятежной, свободная ее рука лежала на округлившемся, раздувающем тонкое платье животе, а лицо, спокойное, умиротворенное, сияло улыбкой.

– Скоро, скоро, - сказала она.
– Это будет очень красиво, честное слово. И ничего не бойся, мы же с тобой в безопасности.

Я попытался увести ее, потянул за тонкую кисть, но она вырвалась и помотала головой:

– Нет, я должна это увидеть, потому что иначе ребенок не родится. Потерпи немного, скоро все начнется и кончится.

И я стал ждать. Откуда-то возникли другие люди, все с затемненными стеклышками в руках, словно готовились к солнечному затмению. Пришел жизнерадостный Зиманский в своем неизменном светлом костюме и приволок здоровенный "телевизор", который мог работать без всякой розетки, на каких-то неведомых батареях. Появились мои родители, нарядные, праздничные, живые и веселые. Последним, поддергивая спадающие линялые штаны, явился Глеб, старый, поседевший, с темным изможденным лицом - такой, каким я его запомнил.

– Глеб, - сказал я.
– Это я украл твое письмо. Прости меня. Не хотел подводить маму, боялся, что она все еще тебя любит.

– А кто украл мое письмо у тебя?
– Глеб встал рядом со мной, щурясь на чистый горизонт.
– Кто это был? Твоя жена? Или твой друг с той стороны? Кто-то ведь сделал это, я уверен, что ты его не потерял.

Я пожал плечами:

– Теперь это неважно.

– Моя жизнь - это неважно?
– удивился Глеб.
– Получается, что и жизнь Хили - тоже неважно, раз ты привык бросаться чужими жизнями. И вот, смотри, что вышло, - он показал худой рукой куда-то вдаль.

Там неожиданно что-то зашевелилось, зазвучало, словно далекие раскаты грома, но я все еще не понимал, что это. А потом вдруг увидел вспышку, такую белую, что зрение мое на секунду перестало мне подчиняться, и я ослеп. Долгое мгновение мы все висели в этой белизне и тишине, словно в тумане, и я чувствовал, что мои кости просвечивают насквозь, и другие люди, те, со стеклышками, могут видеть их, как на рентгеновском снимке.

Что-то лопнуло, вспышка оборвалась, и вместо нее на половину неба вознесся гигантский, совершенно непредставимых размеров дымный столб в форме фантастического гриба, он рос на глазах, "шляпка" его ширилась, а ножка вдруг поползла во все стороны, сметая на своем пути деревья, товарные станции, дороги, здания - все.