Белые Мыши на Белом Снегу

Я уже спустился в пахнущий машинным маслом полумрак и шел вдоль стены, стараясь не топать. Вова все не отставал:

– Ну, поехали! Ты что, у нас круто. Я тебе свой байк покажу, настоящий "Харлей", со всеми делами...

– Обязательно, - пообещал я.
– Тут далеко идти, не знаешь?

Он хохотнул:

– Да я без тебя и дверь бы не нашел, а ты спрашиваешь... Слышь, как там тебя зовут, а у вас тут что, правда, социализм? Настоящий совок, без балды?

– Социализм, социализм, - я всматривался в даль.

– Жрать, небось, нечего? Под барабан ходите?
– Вова, кажется, нервничал и пытался замаскировать свое состояние болтовней.

– Все у нас есть, ерунда какая...

– Не знаю, - пробормотал он, - я в восемьдесят четвертом родился, совок толком не застал. Но мать говорит - отстойно было.

– Вов, - попросил я, - если не можешь молчать, то хоть говори по-человечески, я тебя не понимаю.

– Отстойно - значит, плохо, - терпеливо разъяснил парень. Ну, железный занавес, цензура, потом это... как его... дефицит.

– У меня настроения нет тебе лекции читать, - я заметил мелькнувшее где-то вдалеке светлое пятно и замедлил шаг.
– Сейчас - тихо, там кто-то есть.

– Ясное дело, есть, - удивился Вова.
– Это же метро!

Донеслось эхо голосов. Я пригляделся: навстречу нам шли двое, одного из которых я уже где-то встречал, мне показались удивительно знакомыми его короткие светлые волосы, выступающие скулы, близко посаженные глаза... Он тоже наклонил голову, всматриваясь, и тут - я понял, кто это!

– О-о, старый знакомый!
– он заорал первым.
– Опять ты!..

– Генрих, - я кивнул, торопясь навстречу с непонятным мне самому облегчением.

– Мужики!
– радостно взвыл Вова.

Второй мужчина тронул Генриха за плечо:

– Может, объяснишь?.. Нам за это по голове настучат, слишком их много...

– Погоди... Привет!
– Генрих протянул мне руку.
– А я уж занервничал: смотрю, Вовка идет, а с ним - чужой кто-то... Ты что тут делаешь? У тебя тоже билет?..

Я развел руками:

– Не поверишь - я случайно здесь. Если все объяснять, тем более не поверишь.

– А я думал, ты тоже едешь.

– Куда?

Генрих задумался, рассматривая мое лицо:

– А хочешь - поехали. Еще три места... Что у тебя с глазом?

– Куда, к вам?

Он кивнул:

– Нас теперь, думаю, совсем прикроют. После сегодняшнего. Такое получилось гадство... А я ведь с самого начала был против. Но кто меня послушает?.. Обидно. Я тут столько лет пробыл, теперь возвращаться, а я буквально ничего не помню. И остаться нельзя, и домой не тянет. Вот такая история...

Его спутник вдруг встрепенулся, прислушиваясь:

– Поезд?..

– Рано, - спокойно отозвался Генрих. Весь его вид говорил о том, что бояться ему нечего.
– Это дрезина.

Они озабоченно переглянулись, потоптались на месте.

– Ладно, - Генрих пожал плечами.
– Пойду.

– А где... эти, которые громили кабинеты?
– отважился спросить я.

Он поморщился:

– Не надо. Не затевай ничего сейчас. Мы уедем, вы взорвете тоннель и забудете. Ради Бога... извини, я забыл, как тебя зовут. Люди хотели, как лучше, а вышло, как всегда.

– Ты знаешь, сколько наверху трупов?

– Не был я наверху!
– отрезал Генрих и пошел прочь, сунув руки в карманы.
– Не был! И не хочу!

...Коридор уползал в глубину, разветвлялся, от него отходили какие-то совсем темные и сырые рукава с мелкими лужами на полу и шныряющими там и сям крысами, но основной путь оставался сухим и более-менее освещенным, откуда-то слышались голоса и шаги. Я шел, каждую минуту ожидая нападения, но никто, кажется, и не вспоминал обо мне: все носило следы поспешного бегства. Здесь пробежала толпа, и мне то и дело попадались валяющиеся на полу затоптанные листки, чей-то шарф, перчатка, коробок спичек, странное маленькое устройство с антенной - я поднял его, повертел в руках и машинально сунул в карман. По стене, петляя между толстыми кабелями, бежала меловая пунктирная стрелка, сестрица той, что я нарисовал для солдат. Ровный гул, которым пропитался сам воздух, становился все ближе, и я уже различал в нем металлическое постукивание, треск и тяжелые вздохи какого-то механизма.

Как же так? Все это время, долгие годы, под нашим городом ходит это самое спецметро, и никто ничего о нем не знает. Целая жизнь протекает тут скрыто от человеческих глаз, приходят и уходят поезда, прибывают и убывают загадочные люди с той стороны, и все это - под специальной зоной, под железной дорогой, под домами - даже под служебным домом, где я прожил половину жизни! И я об этом даже не догадывался - и не догадался бы, если б не украл куртку. Странное, исключительное, незабываемое, но - совершенно бесполезное знание. Цепь случайностей привела меня в это место, но вскоре я его покину и заживу своей жизнью, ничего для меня не изменится от того, что существует все-таки на свете какой-то параллельный мир, где есть "телевидение" и "компьютеры", где люди летают в космос, а дети не носят пионерских галстуков. Мне не хочется туда. Я дома.

Коридор немного расширился, и справа вдруг возникла узкая дверь, за которой на чемоданах, тревожно переговариваясь, словно птицы на ветках, сидели несколько человек в расстегнутых пальто. Это напоминало зал ожидания аэропорта Лариново: небольшая комната, яркая лампа, застекленные таблицы и графики на стене, пассажиры. На меня не обратили внимания, лишь какой-то мужчина поднял голову от широко развернутой газеты, мазнул по мне усталым взглядом и снова уткнулся. Это были наши люди, не чужие, и они собирались ехать куда-то, даже не зная, кто или что их там встретит. Ни на одном лице не было страха, лишь в воздухе, как запах, ощущалось напряжение.

Что-то не дало мне пройти мимо, зацепило взгляд, и я всмотрелся оставшимся глазом в склоненные над чтением или вязанием головы. Одна из них робко повернулась, и я чуть не вскрикнул от изумления: на широком фанерном чемодане с блестящими застежками, съежившись и обняв себя руками, сидела Хиля.

Последние пару лет мы почти не виделись, она постоянно находила предлоги, чтобы избежать со мной встречи, а я, проклиная мягкость своего характера, не решался настаивать. В глубине души у меня жила даже не надежда, а лишь слабый отголосок прежней надежды на то, что, может быть, у нас еще не все потеряно, и когда-нибудь мы вновь соединимся. Я привык на это надеяться, жил этим, особенно в минуты одиночества или осенью, в пору частых дождей, серых утр, тоскливых фабричных гудков и мокрых зданий, окружающих меня, словно стены клетки. Я выходил из дома на два часа раньше и брел на службу пешком, все время вдоль одного и того же длинного кирпичного забора, голубого в жару и грязно-серого в ненастье, брел, мечтая, что в один прекрасный день Хиля все поймет и вернется, и у меня снова будет семья. Мечты здорово помогают человеку жить.

В конторе я часто ловил себя на том, что жду ее звонка. Возвращаясь домой, первым делом проверял почтовый ящик. Но она не писала мне, а если и звонила, то исключительно для того, чтобы узнать чей-нибудь телефон и поболтать для приличия о погоде.

А я думал о ней, пересматривал наши семейные фотографии и открытки, которые Хиля в детстве дарила мне к праздникам. Иногда она мне снилась, и во сне все у нас было хорошо, мы снова, как раньше, сидели в светлом вагоне электрички и смотрели на проносящиеся пейзажи...