Бенефис

Он глотал горячую жидкость, торопясь поесть. А, может быть, и попить чаю. Но чаю попить не удалось. «Бригада шестая. На вызов!» – прохрипел здесь же, в комнате, висевший селектор. Проглотив последнюю ложку, Витюша быстро пошел в диспетчерскую за вызовом.

Тем временем Лизавета Петровна шла на пятый и… почему-то не слышала колокольчика. Вместо него в ушах звенело время – звенело как бы издалека, из того полуденного зноя, когда в уже отошедшую от станции электричку, в которой было полным полно розовых, пунцовых и просто загорелых людей, возвращавшихся с моря, вошел он, запыхавшись от бега. Светлый пушок волос, необъятный взгляд синих глаз и резкая бледность: обморок. В тамбуре пахло морем, солнцем и духотой. Кто-то взял его под руки, провел в вагон, усадил на место, которое ему уступили. Потом она передала ему нашедшуюся в сумке минеральную воду…

– Это вы передали мне воду? – спросил он ее, когда уже в городе разноцветная, загорелая толпа высыпала на горячую июльскую брусчатку вокзала.

– Вкусная была? – подняла она глаза вверх.

– Очень. Как вас зовут?

– Лиза.

Оказалось, оба учатся в одном северном городе. Он – в мореходке. Она – в медицинском. Сюда приехали к родителям на каникулы. Еще через год Алексей закончил училище, и она, будучи в академическом по поводу рождения сына, приехала сюда, в этот город, где жили ее родители, где прошло детство, а теперь еще работал и муж.

Город, который был родным обоим, встретил их новыми заботами, – и все, что происходило с ними потом, было связано с ним. Когда пришло время возвращаться в институт, она не поехала. Вот-вот должен был вернуться после полугодового рейса муж. У Вовки – первые зубы, первые шаги, первые слова. А тут – уезжать. Пошла в медицинское училище. Другой специальности для себя не представляла…

«Пятый, что ли?» – подумала Лизавета Петровна, продолжая шагать по лестнице и увидев на стене цифру, похожую на «пять». Оказалось – «тройка», и надо было идти дальше. Но она и не думала останавливаться. До пятого и даже шестого она ходила, не отдыхая. «Интересно, ел он что-нибудь сегодня?» – вспомнила она об Алексее. И хоть давно было заведено – перед тем, как идти на работу на сутки, еда готовилась на два дня, – он так и не ел ничего, пока она была на работе. В последнее время – особенно. Только много курил, чего ему делать было нельзя. Затяжной бронхит, долгое время квалифицируемый как «бронхит курильщика», последние несколько месяцев протекал с одышкой, с приступами, похожими на приступы дыхательной недостаточности. И хотя на рентгенограмме ничего необратимого не находили, настроение было подавленное. Работать он не мог. И только взглядывал на нее из своего угла громадными синими глазами. Думая о своей жизни с Алексеем, она иногда удивлялась тому, что из благополучной жизни помнилось совсем немного. Но день, когда он, уже будучи капитаном, пришел домой и сказал, что уходит, – она помнила. Она помнила, как он уходил к другой, как две капли, похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. Такой же небольшой рост, смуглая кожа, темные волосы, гладко зачесанные назад. Только рот и улыбка у той, другой, были не такие, как у нее. Улыбка была шире – и это Лизавета Петровна заметила как-то сразу. И первые волны обиды и даже, почему-то, стыда, поднявшиеся было в ней, уступили место чему-то такому, за чем следует смирение. И хотя, конечно, не одна улыбка той другой была этому смирению причиной – она стала последним доводом, поставившим точку в отношениях. «Он ушел в смеющийся дом, в легкую веселую жизнь» – думала Лизавета Петровна, вспоминая свои суточные дежурства на «скорой» на полторы ставки, свое серое по утрам лицо, красные глаза, ломоту во всем теле… Когда то, что говорилось на пятиминутке пришедшей из дома, хорошо выспавшейся администрацией – едва доходило. А дойдя, уходило куда-то на глубину, пока сон и прояснившееся сознание не вытолкнет его на поверхность. Лизавета Петровна часто вспоминала слова Главного врача: «Уважающая себя женщина не должна работать на «скорой». Правда, говорил он это давно, когда был молодой и еще не был главным, а только готовился к прыжку и вступил в кандидаты, чтобы не промахнуться. В диспетчерской тогда все переглянулись, но сентенцию залетного доктора, приехавшего с одним портфелем, запомнили. А потом стали передавать из уст в уста. И хотя это было не так далеко от правды, почему-то стало обидно.

«Он ушел в смеющийся дом» – думала Лизавета Петровна об Алексее, и это маленькое обстоятельство немного смягчало боль.

Прошло семь лет. Окончил институт Вовка. Стал работать тралмастером на судах рыболовецкого флота. Поступила в художественное училище младшая Леночка. Понемногу стала забываться обида. А тут смена общественной формации. Менялось все долго и трудно. Много мусора появилось вокруг. К власти пришли люди второго и даже третьего эшелонов старой властной иерархии. Обнаглели функционеры, получившие власти столько, сколько могли унести. Все они были нищими, потому что были никем. Они не были ни толковыми учеными, ни толковыми инженерами, ни толковыми врачами… и единственной возможностью быстро нажиться стали бюджетные деньги. Деньги, которые должны были пойти рабочим, учителям, врачам, пенсионерам. Для этих последних жизнь теперь просто остановилась. Сначала перестали давать аванс, а потом и зарплату, которую люди не видели месяцами. «Никуда не звоните, ни у кого ничего не спрашивайте. Лучше ко мне приходите. Я дам», – говорил Главный на пятиминутках, должно быть, надеясь, что подобное заявление повысит его, как теперь говорят, рейтинг. Одна молодая доктор пришла. Ребенок у нее заболел. Нужны были деньги. «Я ничего такого не говорил» – сказал Главный. И женщина молча закрыла за собой дверь.

Больные, разными путями узнававшие обо всем, делились с медиками – кто макаронами, кто гречкой, кто мукой, кто просто на хлеб давал. Один молодой человек, дождавшись, когда Лизавета Петровна, обслужив вызов, вышла из квартиры, протянул ей конверт. «Мы бесплатные», – догадалась она. «Мы знаем», – сказал молодой человек, положив конверт в карман ее халата. Она запомнила его светлый взгляд, молодую улыбку и тот мощный заряд сопричастности… Так и жила Лизавета Мячикова трудно и молча, втайне надеясь, что жизнь когда-нибудь начнется снова. Особенно удручало то, что она ничем не могла помочь Леночке, которая училась в другом городе. Правда, Леночке иногда помогал Вовка, но и ему тоже редко платили. Всюду функционеры решили в одночасье разбогатеть за счет других. А потом вдруг – звонок. Алексей. И слезы, и мольбы приехать, забрать его обратно домой.

«Значит, ему плохо там, в смеющемся доме» – подумала Лизавета Петровна и поехала. Туда, где ее муж жил с женщиной, как две капли похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. В квартире он был один. Поразила пустота вокруг, бледность, худоба, одышка.

– Что? – спросила она.

– Не знаю. Никто не знает, – ответил он и заплакал.

Ничего больше не спрашивая, она сказала:

– Идем.

И долго помогала переступать со ступеньки на ступеньку чужому уже ей человеку. Место для кровати в двухкомнатной квартире нашлось, и всякий раз, когда Лизавета Петровна приносила ему чай или две ложки супа – больше есть он не мог – он старался отыскать своей рукой ее руку.

– Не жалеешь? – спрашивал он.

– Не жалей! – говорил он через минуту, не ожидая ответа. – Не надо!

Потом надолго умолкал, откинувшись на подушку. А Лизавета Петровна думала только об одном – как бы растянуть суп на несколько дней.

– Лиза, у меня во внутреннем кармане пиджака есть золотое кольцо. Давно снял, – сказал он ей как-то во время долгой задержки зарплаты на «скорой». – Давай, сдадим.

Она молча кивнула, так и не сказав ему, что никакого золотого кольца во внутреннем кармане пиджака не было. А зарплату все не давали. «Банк не дает», – говорили друг другу люди. И верили в это. Они слишком привыкли к тому, что было незыблемо – пусть небольшое, но ежемесячное вознаграждение за свой нелегкий труд, вознаграждение, которого и так не хватало. Они привыкли думать, что их знания, их хронический риск попасть в аварию, быть побитыми на темной лестнице или в квартире, их верность долгу, профессии, самим себе, – кому-нибудь нужны. «Банк не дает», – говорили они друг другу: и сегодня и завтра и вчера. И даже осознав, что ни их умения, ни они сами, вообще говоря, никому не нужны, раз за это не считают нужным вовремя заплатить, даже и тогда они не могли подумать, что их зарплата, их единственное средство существования, основа жизни их стариков и детей, может кем-то кому-то сдаваться под проценты. Они просто лечили людей и ничего не знали про Эру Водолея. «Прости, Лиза», – время от времени говорил Лизавете Петровне чужой теперь человек, отец ее детей. Его глаза темнели всякий раз, когда он говорил это. А она старалась взглянуть на него как можно более беззаботней и веселей.

«Так все-таки, ел он что-нибудь сегодня или нет?», – опять подумала Лизавета Петровна об Алексее, подходя к двадцатой квартире на пятом. Теперь она опять услышала колокольчик. Еще через минуту перед Мячиковой распахнулась дверь.

– Здравствуйте, – улыбнулась с порога молодая красивая женщина, дочь профессора химии, давнего пациента «скорой» – Александра Никитича.

Несколько лет назад он еще работал. Теперь почти не выходит из дома и знает всех врачей «скорой», а все врачи знают его.

– Что-то вы сегодня, Лизавета Петровна, долго, – с трудом переводя дыхание, поинтересовался профессор. – Опять машина не вышла? Сокращают, что ли? Мы слышали, будто сокращать собираются.

– Да как вам сказать, – ответила Мячикова, сразу направившись в ванную мыть руки, – Одна в ремонте, две не выйдут.

Даже из ванной был слышен тяжелый вдох.

– Александр Никитич, сегодня – дексаметазон. Как вы? – громко спросила Мячикова.

– Да уж, что есть, – с каждой минутой задыхаясь все больше, отвечал профессор, – Гидрокортизон, конечно, лучше. Ну уж…

– Сейчас, – сказала Лизавета Петровна, заканчивая набирать шприц.

Низко наклонив голову, профессор согласно кивает. Ждет. Минуты через две после введения, когда на лицо возвращаются краски, улыбка появляется на еще не старых губах, говорит:

– Как бы это самому научиться, внутривенно?

– Не надо вам, Александр Никитич, самому, – поняла Мячикова. – Пока мы есть.

Александр Никитич пристально посмотрел на Мячикову.

– А что, может такое быть, что вас не будет?

– Не должно быть, – словно убеждая саму себя, отвечает Лизавета Петровна. – Ну как, Вам лучше?

– Да, – энергично кивает он головой, продолжая слегка форсировать выдох. – Я ведь понимаю, снялся спазм. Кислород… и все такое. Хотя, кислород, как выясняется, не всегда абсолютно полезен…

– …Моя дочь вчера защитила диссертацию. Да она сама расскажет. Галя, Галинка! – громко позвал он. – Неси, неси! Уже можно.

Профессор Балакирев, конечно же, говорил о ставших почти ритуальными кофе и бутербродах с ветчиной. Во всяком случае, это было почти всегда, когда она приезжала сюда.