Бенефис

– Вот женщина, шестьдесят восемь лет, жалуется на вас. Говорит, вы были у нее на вызове, осмотрели и сказали, что красное горло. Назначили полоскание, что-то антибактериальное. В случае повышения температуры – жаропонижающие.

– А давление? – поинтересовался Козодоев.

– Давление нормальное, – отвечала Задняя.

– Ну и чем же она не довольна? – поинтересовалась Мячикова.

– Она говорит, что несколько дней ждала температуру, а ее так и не было. А вы сказали, что будет.

– Ну это ж хорошо, – обрадовалась Мячикова, надеясь, что этим и ограничится. – И все? – спросила она.

– Ну знаете. Мы не можем не реагировать, – осклабился Козодоев. – Это ж больная, – напомнил он на случай, если Мячикова забыла.

– А зачем вы сказали про температуру? – с интересом спросил Козодоев.

– Потому что налицо были все признаки респираторного заболевания – кашель, слезотечение. Но если оно прошло без температуры, ей же легче.

– Не бывает респираторного заболевания без температуры, – осчастливил общество новым знанием Козодоев.

– А как же пожилые и ослабленные люди? – спросила Лизавета Петровна, вспомнив не только учебник, но даже страницу, где об этом было написано.

– Ну, в общем, никаких респираторных на «скорой» не писать, – сказал Козодоев.

И Лизавета Петровна поняла – он говорил о поликлинических вызовах. А на «скорой» должны быть вызовы по «скорой». Но сейчас, глядя на почтенный ареопаг, она старалась понять, зачем ее сюда позвали – искоренить окончательно респираторные на «скорой» или говорить о жалобе.

– Я думаю, это трудно назвать жалобой, – сказала Лизавета Петровна.

– Как это? – подала голос Серафима. – Женщина измеряла температуру. Ждала.

– Что?

– Температуру.

– А-а, – поняла Мячикова. – Она ждала, а ее не было? – догадалась она.

– Да. А что выдумаете? Для пожилой женщины – это стресс. Это только йоги могут безболезненно понижать и повышать температуру. Вот йог, которого нашли три года назад.

«Все пропало, – подумала Мячикова, – йог все тот же. Значит, другого не нашли». Теперь, не слушая, она молча смотрела на, казалось безмолвно открывающийся рот Серафимы, размышляя о том, что не успела заехать в больницу и узнать все сама о больной, которая находится в реанимации. Еще надо было позвонить домой, чтобы завтра утром Алексей был готов. «Завтра на консультацию к пульмонологу», – вспомнила Лизавета Петровна.

– И вот еще, – снова заговорила Задняя. – Только что позвонили. «Неделю назад вы были на улице Инженерной, – читала она карту вызова. – У больного были боли в животе, температура». Так операция у него была, – продолжала читать она. – Аппендицит был два года назад. А вы не отвезли.

– Это я вам потом объясню, – неожиданно сказал Козодоев, обращаясь к Задней. Он явно держал информацию под контролем, за что Мячикова уже чувствовала к нему благодарность.

– Температуры у него не было. Это он, когда вызывал, сказал, что была. Там жена его требовала госпитализации, – заговорила Мячикова. – Она сказала, что она юрист, и всех на «скорой», а может и саму «скорую» уничтожит. Но острого там ничего не было. Живот мягкий, аппендикс, как уже тут говорили, удален. Я доставила на прием в поликлинику. Там хирурги тоже ничего не нашли.

– Но она говорит, что прооперировали, – настаивала Резеда.

– Прооперировали по плановой через три дня. Удалили желчный пузырь. Там хронический холецистит много лет. А сейчас она терроризирует «скорую» и требует расправы над тем, кто выезжал, – договорил Козодоев. – Ну и как всегда, общее клише: «Грубо с ней разговаривали». Нагадить-то надо, – заключил Козодоев.

«Надо потом будет поблагодарить его, – подумала Лизавета Петровна, – за то, что сказал все, как есть».

– А как грубо? Что именно? – спросила Мячикова Заднюю.

– Ну, говорит, фельдшер сказала: «Я отвезу к хирургу, в поликлинику. Это все, что я могу для вас сделать», – опередив Заднюю, объяснил Козодоев.

– Ну и где тут что? – осведомилась Серафима. – Вы что, разговаривали с ней? – спросила она Козодоева. – Где грубо? Вы говорили с ней? – опять спросила она.

Козодоев кивнул. «Да уж, – подумала Мячикова, – главное – не то, что подличает взбесившаяся родственница. Главное – с каким энтузиазмом вся эта общественность подхватывает это знамя. Они ставят человека во фронт. Устраивают гражданскую казнь. Доводят до обмороков, до гипертонических кризов людей, преданных медицине. А между тем, со стороны больных – это, в подавляющем большинстве, способ отомстить за отсутствие койки в стационаре, за отсутствие нужного медикамента, за непонравившееся слово, за непонравившееся лицо или просто банальное алкогольное опьянение. Были случаи, когда хулиганствующие пьяные орденоносцы и ветераны, протрезвев, приходили на «скорую» жаловаться на медика за то, что он выставил им диагноз «Алкогольное опьянение». И наказывали врача, потому что уже невозможно было доказать, что те, кто жаловались, были пьяны. Так расшаркивалась медицина ширпотреба перед гегемоном. Давая минимум и больным и здоровым – зарплата врача была ниже прожиточного минимума – она пожинала свои плоды: потребительство, безнаказанность, по-гегемонски отвратительное хамство. За много лет работы на «скорой» Лизавета Петровна не могла вспомнить, чтобы пришел жаловаться интеллигентный, образованный и просто умный человек. Почти всегда жаловалась суета, самомнение, необоснованные претензии и просто те, кому сказать «уважаемый», значит нанести смертельное оскорбление».

«Почему чаще жалоба и почти никогда – благодарность?», – часто думала Лизавета Петровна.

Жаль себя любимых. По большому счету работает инстинкт самосохранения – «еще бы пять минут и меня бы не было». Тут и слезы, и красные носы, и истерика, в общем, «всякая вегетативная дребедень» – как говорит доктор Гайдин Михаил Амвросиевич, невропатолог с большим стажем и большой головой, которая казалась таковой из-за многочисленных светлых, кудрявых на всем протяжении и совершенно распрямленных на концах волос. Как у нечистокровной болонки. Говорили, что он – автор еще никем не описанного в невропатологии рефлекса и президент тайного общества «Гайд-Парк». И несмотря на то, что более открытого института человеческой мысли, чем Гайд-Парк, трудно себе представить, Михаил Амвросиевич всегда настаивал на этой категории. Нравилось ему, когда Гайд-Парк называли обществом тайным, хотя оно не могло быть таковым просто по определению.

– Дойдете до памятника, – говорил Михаил Амвросиевич впервые приглашенным, – там, во дворе библиотеки, есть дом такой, пятиэтажный. Так вот, между четвертым и пятым этажом, на лестнице – металлическая решетка и звонок. Звоните! Дверь открывается автоматически. И идите на пятый. Вход свободный, но по приглашению, – заговорщицки объяснял он, садясь в машину, чтобы ехать на вызов. И ветер раздувал над ним облако из его кудрявых, совершенно прямых на концах, волос.

– Да, не забудьте, – сказал он однажды Мячиковой. – В следующий раз мы будем говорить об историографии тезиса «Больной всегда прав» и его популистской трансформации. Попробуйте подготовиться, Лизавета Петровна. Ждем вас. Знаете, у нас все просто.

– Ну и что, жалко вам было его отвезти, – вдруг спросила Серафима, вернув Мячикову к все еще не закончившейся разборке.

– Жалко? Что значит «жалко»? – удивилась Мячикова. – Ну, давайте, свезем всех в дежурную хирургию, кто этого хочет.

– Вы так ничего и не поняли, – выдохнула Серафима, устремив на Мячикову свои свинцовые глазки.

«Осторожно! Демагогия!» – внутренне приготовилась Лизавета Петровна и, сделав заинтересованное лицо, уставилась на бывшую председательницу бывшего местного комитета.

– Мы вам одно, а вы – свое. Так работать нельзя, – заключила долгожительница статистики, оторвавшая свое драгоценное время на какие-то клинические разборки.

– А как же Эра Водолея, – вспомнила Лизавета Петровна, – когда поступками человека будет руководить целесообразность?

Но сегодня Серафима, видимо, не собиралась полемизировать. Да и не было здесь доктора Труша, ее непримиримого оппонента, который почти всегда был не согласен с ней, что давало ей дополнительный адреналин.