Бенефис

– Александр Никитич, дорогой, – как можно более мягко сказала Лизавета Петровна. – Вы же знаете, я не могу жевать у постели больного. Это как-то нехорошо. Хотя бы из солидарности.

И она засмеялась.

– Я? Больной? Кто это вам сказал? – в свою очередь улыбнулся профессор. – Был больной, а теперь здоровый. Нет, мне и правда лучше. Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Мы еще немного поболтаем. А то я все один да один. А тут дочь пришла, вы приехали. Настоящий праздник. Галина, иди, иди, где ты?

В дверях появляется крупноглазая, лет двадцати трех, женщина с подносом, уставленным фаянсовыми чашками с кофе и внушительной горкой бутербродов.

– Рада за вас, – Лизавета Петровна отставила на минуту заполняемую карту вызова и улыбнулась Галине. – Интересная тема?

– Антиоксидантные свойства углекислого газа, – отвечает Галина. – Правда, у меня работа в сугубо химическом аспекте, но и для медицины это тоже интересно. Хотя, конечно, я думаю, не ново. В общем, в двух словах, – известно, что причиной многих заболеваний является перенасыщение клеток активными радикалами кислорода и недостаток углекислого газа. В определенных дозах он имеет сосудорасширяющий эффект, удаляет из клеток избыток свободных радикалов, регулирует кислотно-щелочной баланс.

– Да. Это известно, – отозвалась Мячикова. – Процентное соотношение ионов кислорода и водорода, PH среды, крови, лимфы, внутриклеточной жидкости.

– Ну да, конечно, вы должны это знать, – сказал Александр Никитич, с минуту поглядев на Мячиков, и сменил тему: – Ну, Галина, угощай!

– И что теперь? – спросила Лизавета Петровна Галину.

– Теперь работа поедет в МГУ. Мне уже сказали, – сказала Галина, расставляя чашки. – Очень бы хотелось, чтобы со мной поехал отец. Это возможно? Как Вы думаете?

– Надо запастись медикаментами в дорогу. Подлечиться. Когда вы собираетесь ехать? – спросила Мячикова.

– В мае.

– Май – тяжелый месяц для астмы. Как вы себя чувствуете в это время.

Глядя друг на друга, отец и дочь молчали, словно раздумывая что ответить.

В прихожей зазвонил телефон.

– Это вас, – обращаясь к Мячиковой, сказала Галина, поднося Лизавете Петровне трубку.

– A-а, очень хорошо, – сказал женский голос в трубке. И Мячикова узнала Серафиму. – Лизавета Петровна, вы когда освободитесь?

– Очень скоро. Уже почти свободна.

– Тогда сразу на подстанцию. На вас тут жалоба пришла. Будем разбираться.

– Ясно. – Лизавета Петровна понимала, что не приехать она не может, раз ее зовет Серафима.

Она – бывший председатель бывшего местного комитета. И хоть практически на станции никаких профсоюзов реально не существует, всеми карательными мерами по-прежнему заправляет Серафима. Сначала она поговорит о звездах, потом, как бы ненароком, ввернет модное словечко «карма», потом посидит, посидит и вспомнит какого-нибудь найденного высоко в горах полуживого йога и обязательно приведет пример из его жизни, рассказанный им самим. Доктору уже и деваться некуда. Так обыкновенен и мал покажется он сам себе по сравнению с этим йогом. И тогда уже, не возражая и думая только об одном – чтобы поскорее иссякла вся эта демагогия, он согласится со всем.

– Жаль, – сказал профессор, когда Мячикова отдала трубку Галине и, пристально глядя на Лизавету Петровну, добавил: – Наверное, это очень важно, раз вам надо так срочно ехать. Но вы приезжайте, приезжайте. Мы будем вести с вами химические разговоры. Не расстраивайтесь. Все – суета сует.

У самой двери Лизавета Петровна оглянулась. Он сидел на кровати в своем синем свитере, в котором не было ни грамма шерсти: на шерсть у него была аллергия. И она знала, что свитер этот Галина привозила ему из Москвы. Он сидел, облокотившись на решетку кровати, и эта решетка придавала ему, всему его облику, какой-то виртуальный смысл, потому что то, что он говорил, оставалось где-то за ней.

Шагая по лестнице вниз, Лизавета Петровна словно видела свое лицо. Она знала: на нем так отчетливо отражается и хорошее и плохое. Потом она подумала о жалобе, свалившейся на нее неизвестно откуда, – и Серафима, и ее полуживой йог возникли в сознании и шли с ней вместе по лестнице вниз, каждую минуту напоминая, что они рядом.

«Может, теперь уже другого йога нашли? Может, что-нибудь новенькое расскажет?», – пронеслось в голове. Но образ самой Серафимы не уходил. Мячикова представляла себе ее трескучий голос, маленькие серые глазки, ее кипучую деятельность, которую она разовьет в связи с этой жалобой. А поскольку она сама решить никогда и ничего не может и во всем сомневается, то в процесс будет вовлечена вся праздношатающаяся по подстанции медицинская общественность, включая заместителя Главного врача по организации и тушению фейерверков. И чем больше она думала о предстоящей разборке, тем больше ей хотелось поскорее с этим покончить.

Как и предполагала Лизавета Петровна, Серафима была не одна. Справа от нее, на ломаном стуле, который все время норовил упасть, сидел, с трудом сохраняя равновесие, Козодоев – темная лошадка с вполне прозрачными притязаниями. Приехав полгода назад из восточного района страны, влекомый стихией Великого Переселения, он почти сразу стал заведующим подстанцией, сразив публику сообщением, что знает американскую нозологию, как таежный ручей, который, начавшись у порога его избушки, верст через пятьдесят впадает в безымянный приток какой-то реки, меняющей свое название в зависимости от административного района, по которому протекает. Ходили слухи, что был он утвержден в своей должности с одним условием: уволить всех «мухоморов», которых Фазан терпеть не мог и говорил об этом открыто. На подстанции «мухоморов» набиралось человек пять. Это все были люди, проработавшие на «скорой» не один десяток лет, переживших перестройку, первую и вторую модель хозрасчета, попытку выборов Главного врача и хронических невыборов самого Фазана, который, в конце концов, стал ездить по подстанциям уговаривать народ, чтобы проголосовали. Но народ тихо и красиво его не хотел. Тогда выборочно он стал приглашать на собрания совсем молодых и совсем старых – и те и другие боялись увольнения и голосовали как надо. Но и этот проект принес плоды не сразу, а тогда, когда единомышленники из горздравотдела просто назначили его своим решением на должность.

Лизавета Петровна не голосовала ни «за», ни «против», ни в какие группы не входила, ни во что не вмешивалась. И вообще старалась попадаться на глаза как можно меньше. Но по тому, как Козодоев однажды собрал все ее карты за сутки, везде исправил в датах римские цифры на арабские, и сказал, что надо после пятиминутки остаться и все переписать, она поняла, что и она входит в это гипотетическое число «пять». И Фазан только ждет случая. Тем более, что через несколько месяцев она должна была идти на пенсию. И хоть закона такого нет, чтобы пенсионеров увольняли, повод как бы уже появлялся. Если очень хотеть. К тому же, несколько лет назад кто-то сказал Фазану, что она, Мячикова, как-то выразила в его адрес свое непочтение, что, вообще говоря, было неправдой. И как человек, неуверенный в себе, и к тому же – с большим самомнением, он перестал с ней здороваться. И всякий раз, когда она пыталась этот вопрос прояснить, не допускал ее в свой кабинет посредством своей «птицы Феникс», что повергло Мячикову в совершенное изумление. Осталось невыясненное вранье, которое год от года обрастало все новыми подробностями, нанизывая все новые и новые сплетни, что создавало нездоровую обстановку. И только ленивый не добавлял к этому что-нибудь от себя. Не чувствуя ситуации, Фазан, словно оскорбленный Паж, тихо мстил. А Мячикова постигала уроки того, как невмешательство и абсолютная лояльность с одной стороны может обернуться полной противоположностью, с другой – за изумлением, в конце концов, последовала неприязнь, которую уже невозможно было исправить.

Были среди этих пяти такие, кто приехал из других районов страны, но уже имел конфликт по поводу категории. «Мне ваши категории не нужны», – заявлял Главный тем, кто пытался прояснить вопрос с оплатой. Да, за категорию, за мастерство, за опыт – надо было платить. А платить не хотелось. В конце концов, выход был найден на уровне горздравотдела. Категории, полученные в других республиках, были объявлены недействительными. Врачам было предложено пересдавать. Так ведь, кто пойдет, а кто и нет… «Это вам надо, а не производству», – говорил Козодоев явно с чужого голоса. Но про американскую нозологию больше не заикался.

– Лизавета Петровна, на вас жалоба, – произнес Козодоев, слегка качнувшись, но удержавшись на стуле.

Сидевшая рядом с ним Серафима, а рядом с Серафимой – старший фельдшер с редкой фамилией Задняя и не менее редким именем Резеда – должно быть, от перепроизводства в деревне Розок, Лилек и Раек – как по команде повернулись в сторону вошедшей Мячиковой. Лизавета Петровна решила на Козодоева особенно не реагировать. Должностное лицо, которое во всеуслышанье и совершенно серьезно говорит, что фельдшера не люди, было ей по-человечески понятно. К тому же было ясно, что говорить он все равно будет, поскольку у него тоже проблемы, и надо было просто не слушать. «Давай, валяй», – мысленно сказала она Козодоеву, глядя куда-то мимо него. «Жалоба, жалоба… Жаль» – застряло в сознании и не уходило. Мячикова подняла глаза и опять увидела Заднюю. Должно быть, оттого, что у нее такая фамилия – она все время лезла вперед, словно реабилитируясь перед самой собой. Прищурив и без того узкие, без всякой мысли, глазки, Резеда начала: