Берта Исла

– А ты никогда не слышала про защиту Королевства?

– Про какую еще защиту? Какого Королевства? О чем ты?

– Про Королевство, каким бы оно ни было в каждом отдельном случае, в каждую отдельную эпоху и в каждом отдельном месте. Любые королевства всегда нуждались в защите. Думаешь, иначе мы бы жили так, как живем? Думаешь, почему люди живут спокойно, занимаются своими делами, даже своими бедами и неприятностями, заботятся о себе и своих близких, обычно не слишком многочисленных, проклинают свою злую судьбу и больше их ничто волнует? Думаешь, почему люди живут спокойно и беспокоят их только личные проблемы? Каждого свои собственные? Но это не было бы возможно без защиты. Думаешь, почему каждое утро все оказывается в порядке, более или менее в порядке, и люди идут по своим делам, почему приходит почта и доставляются продукты, подвозятся товары на рынки и ходят автобусы, метро и поезда, работают аэропорты, банкиры открывают банки, куда спешат граждане, чтобы провести какие-то операции и положить накопления под надежные гарантии? Почему есть хлеб в булочной и выпечка в кондитерской, почему днем гаснут фонари, а вечером опять зажигаются, почему происходят колебания на бирже, почему в конце месяца каждый получает свою зарплату – кто побольше, кто поменьше? Такой порядок мы воспринимаем как норму, а на самом деле это ситуация сверхъестественная, фантастическая – то, что снова и снова начинается новый день, сменяя предыдущий. А сменяет он его только потому, что работает неусыпная и скупая на слова защита Королевства, о которой почти никто не знает и не должен знать. Армия тоже защищает его, но делает это с шумом и грохотом, на глазах у всех и лишь во время войны, а наша защита, она ни на миг не прекращается и ведется тайно – и во время войны, и в мирное время. Без нее, скорее всего, никакого мира и не было бы или он был бы весьма относительным. Не существовало в истории такого Королевства, на которое никто не нападал, которое никто не грабил, не завоевывал, не разрушал, не подтачивал изнутри и снаружи; так оно продолжается из века в век, и даже когда вроде бы никакой опасности нет, она всегда есть. Сколько в Европе осталось замков, крепостей, сторожевых башен или их развалин! То, что мы сейчас ничего подобного не строим, не означает, что они не нужны. Мы – дозорные, мы – крепостные рвы, огнезащитная полоса; мы – подзорные трубы, сторожевые вышки, часовые, которые всегда стоят на своем посту, выпадает в эту ночь наш черед или нет. Кто-то должен стоять в карауле, чтобы остальные могли отдыхать, кто-то должен вовремя заметить приближение опасности, кто-то должен принять меры, пока не станет поздно. Кто-то должен защищать Королевство – хотя бы для того, чтобы ты могла выйти с Гильермо на прогулку. И ты спрашиваешь почему?

Я не ожидала услышать от него такой речи, проникнутой чувством собственной правоты и, по сути, совершенно нехарактерной для него, человека, внешне апатичного и безразличного к себе самому. В том, собственно, и крылась в немалой степени его привлекательность: он вроде бы жил в мире, не слишком интересуясь делами этого мира, а еще меньше – своим местом в нем. А потом стал угрюмым, иногда раздраженным, и теперь я понимала почему, но он никогда и ни о чем не говорил с таким пафосом. “Конечно же, его там вымуштровали, убедили в важности их работы, – подумала я. – Всем нам хочется верить, будто без нас никак нельзя обойтись и мы вносим что-то в общее дело уже самим своим существованием, то есть наша жизнь не совсем бесполезна и бессмысленна. Я и сама, став матерью, считаю себя чуть ли не героиней и шагаю по улице так, словно заслуживаю особого уважения и благодарности, как, впрочем, и другие мамаши. Я не сомневаюсь, что внесла свой вклад в целое: на земле появился человечек, который, возможно, когда-нибудь сыграет очень важную роль. Бедный ребенок, бедные дети, знали бы они, какие безумные надежды мы на них возлагаем. Почти всем нам хочется верить в это, хотя большинство знает, насколько наши ожидания тщетны. Все то, что перечислил Томас, будет так же действовать и без нас, потому что мы взаимозаменяемы, и на самом деле уже выстроилась бесконечная очередь из ожидающих, пока мы освободим им свое место, каким бы скромным оно ни было. Если мы исчезнем, наше отсутствие не будет замечено, пустота заполнится немедленно, как самовосста-навливающаяся ткань, как хвост ящерицы, который способен снова отрастать, и никто не вспомнит, что хвост был оторван. А вот Томасу представился случай считать себя важным лицом, как он только что заявил, часовым, который не покидает свой пост, защищая Королевство, и который дает другим возможность спать спокойно. Но как можно быть настолько наивным и легковерным, чтобы дать обмануть себя пустой риторикой? Потому что все это – лишь патриотическая болтовня, хотя в ней неизбежно присутствует и некая доля справедливости, поскольку она всегда опирается на половинную правду: ведь и на самом деле существуют и вражеские козни, и враги, и угрозы. Поэтому и оказываются такими податливыми массы, жадные до упрощенных формул и мнимых истин. Но ведь Томас – это не масса, во всяком случае, раньше он не был частью массы; надо полагать, ему пришлось запастись оправданиями для своего решения и он отыскал нужные аргументы; никто не способен окунуться в такого рода фальшивую жизнь и отказаться от своей настоящей жизни, о которой мечтал и которую уже спланировал, не убедив себя, что ты исполняешь очень важную для других службу, защищая то, что он придумал называть Королевством, то есть свою страну. А с каких это пор, интересно знать, Англия стала его страной?”

Томас перестал есть или решил выкурить сигарету. Он встал из-за стола, подошел к балкону, чтобы через стекло взглянуть на грозу и на подвижные кроны деревьев. Пока мы были в спальне, дождь прекратился, но теперь опять зарядил. Я встала рядом с ним и сказала:

– А как получилось, что ты решил служить у них, если вырос в Испании? Только не рассказывай мне сказки – ты такой же испанец, как я. И всегда был испанцем. Когда в тебе проснулся английский патриотизм? С каких пор ты перестал считать себя своим в Испании? Ведь твой сын и я – мы живем здесь.

– Нет, Берта, я вовсе не такой же испанец, как ты, – ответил он. – Ты коренная жительница Мадрида, с какого бока ни посмотри, а я нет. Зато там меня заметили. Там разглядели мои возможности и поняли, что я им нужен. Там оценили мои способности, а человек во многом принадлежит тому месту, где его ценят и считают полезным, вот что главное: тому месту, где он востребован. Здесь я никому не был нужен. Для нашей страны характерно, что она разбазаривает то, что имеет, если не гонит вон или не преследует. А кроме того, здесь мы знать не знаем, чем все это закончится. Если бы, допустим, мною заинтересовались здесь, я все равно не стал бы служить диктатуре. Ведь и тебе это тоже совсем не понравилось бы и удивило бы еще больше, ты бы мне такого точно не простила. Четыре дня назад председателем правительства все еще был Ариас Наварро [24] . Да и про этого Суареса [25] ничего толком не известно. Мы считаем, что он хочет произвести радикальные перемены, но надо еще посмотреть, так ли это и позволят ли ему, даже если король целиком и полностью его поддерживает.

24

Карлос Ариас Наварро (1908–1998) – политик, юрист и государственный деятель, сподвижник Ф. Франко; занимал губернаторские посты, был мэром Мадрида, возглавлял службу госбезопасности и Министерство внутренних дел. В 1973–1976 гг. являлся последним председателем правительства Испании франкистского периода и первым – переходного периода.

25

Адольфо Суарес Гонсалес (1932–2014) – председатель правительства Испании (1976–1981); после смерти Франко объединил Испанию, легализовал политические партии, провел первые демократические выборы, принял конституцию страны, гарантирующую права и свободы ее граждан.

Томас говорил так, словно опирался отнюдь не на слухи, а владел достоверной информацией (“мы считаем” – опять это “мы”). Разумеется, владел, как не владеть, если принадлежишь к английским секретным службам. Действительно, 1 июля, то есть всего несколькими днями раньше, король Хуан Карлос настоял на отставке Ариаса Наварро, человека Франко, которого сам Франко назначил на этот пост и который со слезами в голосе и с показными слезами на глазах объявил по телевидению о смерти генералиссимуса, и было это всего шесть-семь месяцев назад, не больше, хотя казалось, будто пролетели годы, и тем не менее этот приспешник диктатора все еще оставался при своей должности. Его называли Мясником из Малаги – если не ошибаюсь, после беспощадных репрессий, которые он провел в этой провинции, где был прокурором под конец гражданской войны: сотни людей были казнены без всякого суда или после суда, больше похожего на фарс. Таких кровавых и сентиментальных типов история знает немало, такое сочетание встречается нередко, но как страшны подобные сентиментальные люди, которые выставляют напоказ свои собственные чувства, но с дикой жестокостью карают других за их чувства. Третьего числа состоялось назначение Адольфо Суареса, и позднее он действительно провел серьезные реформы, однако поначалу о нем мало что было известно, и большого доверия он вызывать не мог. Правда, и Англия переживала не самые благополучные времена. Премьер-министр Гарольд Вильсон ушел в отставку всего несколько месяцев назад, его сменил Джеймс Каллагэн, тоже лейборист. Именно Каллагэн во многом нес ответственность за то, что три года спустя одержала победу его соперница Маргарет Тэтчер, но мы еще ничего про нее не ведали в том 1976 году, который навсегда оставил метку в моей жизни, так как мне открылось, какова эта жизнь на самом деле. В тот вечер я осознала, что передо мной стоит дилемма и мне предстоит принять решение – оставаться или нет с Томасом, смириться или нет с его все более частыми отлучками, не зная и половины про его дела или зная меньше половины, не зная, чем он занят половину своего времени, а может и больше половины, не зная, насколько он запачкал руки и душу, много ли лжет, предает ли тех, кто принял его за товарища или друга, отправляя их в тюрьму или на смерть, – и обо всем этом спрашивать мне запрещалось. А еще нам с Гильермо будет угрожать опасность, вопреки клятвенным заверениям мужа. И постоянная опасность будет угрожать ему самому. Я раздумывала надо всем этим прямо там, стоя у балкона и глядя на дождь, лупивший по площади Ориенте. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и мне достаточно было лишь наклонить голову, чтобы положить ее Томасу на плечо, лишь повернуться, чтобы обнять его и оказаться в его объятиях. “А вдруг он однажды не вернется, а вдруг его отлучка растянется на месяцы, а потом и на годы и я не буду иметь о нем никаких известий? А вдруг я на неведомый срок погружусь в ожидание, не зная, жив он, или его убили, или разоблачили, или казнили, как сказал Кинделан? А вдруг он сам решит исчезнуть и не возвращаться, перекроить свою жизнь уже на новом месте, надев новую маску? Какой в этом смысл – быть с ним и не быть с ним, все время ждать, каждый раз спрашивая себя, вернется он или растворится во мгле, в метели, в облаке дыма или в ночном мраке, не окажется ли одним из тех мужей, которые уходят, не оставив ни письма, ни следа, ни даже своего мертвого тела, и которых заглатывает пасть моря? А ведь есть выход – отказаться от него, развестись и потихоньку начать забывать о нем или сделать так, чтобы его образ потускнел, и неторопливо начать искать другого мужчину, другую любовь, но, разумеется, неторопливо. (Я еще молодая, времени у меня будет более чем достаточно, говорят ведь, что забывается даже незабываемое, но это говорят люди постарше.) Отмахнуться от его дел и не думать, где он сейчас находится, не гадать, когда он снова появится и как ему живется в избранной им части света, в той его тайной части, которая никогда не станет моей; не знать ничего, поскольку лишнего знать не положено, запечатать семью печатями все, чему не суждено быть открытым, простым, куда двери никогда не распахнутся настежь, все, что навсегда останется скомканным и мутным или даже хуже того – покрытым кромешным мраком. Но ведь в действительности никакой прозрачности уже давно нет, и все двери аккуратно притворены – отчасти из-за отсутствия любопытства с моей стороны. Уже давно периоды его жизни в Лондоне – якобы в Лондоне – для меня словно бы не существовали, стали всего лишь обременительными и неудобными пустотами, к которым я привыкла еще со времен его учебы в Оксфорде; ведь на самом деле мы уже несколько лет жили с ним урывками, только урывками, но тогда в чем разница? Хотя нет, есть разница, и большая: одно дело – дипломатическая работа в Форин-офисе, и совсем другое – быть внедренным агентом, кротом, изворотливым лицемером, которому надо менять внешность и пользоваться своими способностями, чтобы выдавать себя за врага Королевства, втираться в доверие к настоящим врагам, вставать на их позиции и, возможно, участвовать в заговорах, боясь при этом, что тебя разоблачат, а значит, воздадут по заслугам, ведь шпион – он и есть шпион даже в мирное время или вроде бы в мирное время, а шпионов положено казнить, тем более что для Северной Ирландии время сейчас отнюдь не мирное…

– Томас, вопрос в другом, – сказала я. – Главный вопрос в том, что никто не заставлял тебя соглашаться на это – ни в Испании, ни в Англии, и я не могу тебя понять. Если бы ты отказался, ничего бы не случилось, в моей жизни не появились бы Кинделаны, они не угрожали бы нашему ребенку. Ты хорошо себе представляешь, что с нами случилось и какой ужас я пережила?

Он молчал, словно признавая свою невольную вину.

– И вряд ли нам надо прямо сейчас решать, останемся мы вместе или нет. Вернее, как я поняла из твоих слов, мне не стоит об этом и думать. Ты хотел бы, чтобы все шло по-прежнему, несмотря на твои признания, несмотря на ненормальную жизнь, которую ты мне предлагаешь: чтобы я не задавала вопросов и жила по навязанным тобой правилам. Совершенно невыносимым для меня. Не знаю, как ты мог заранее всего не просчитать и не взвесить последствий.

Он склонил голову набок и посмотрел на меня. А я все так же смотрела через балконное стекло на деревья и на дождь, но краешком глаза уловила выражение его лица. Теперь в нем не было и следа морального превосходства. Наоборот, была какая-то приниженность. Словно его поймали на месте преступления или он уронил и разбил что-то ценное. И жестоко сожалеет, что уже ничего нельзя исправить.

– Мне запрещено отвечать на твои вопросы, Берта, иначе мне будет грозить тюрьма. Но я, разумеется, не хочу потерять тебя. Ни в коем случае не хочу. Ты – единственное, что позволяет мне иногда вспоминать, кто я есть на самом деле. Но ты понятия не имеешь о вещах, которые способны связать человека по рукам и ногам… Способны связать человека по рукам и ногам… – повторил он.

– Так расскажи мне о них. Объясни.

Он довольно долго молчал, словно взвешивая, стоит ли и можно ли тут что-то объяснить. Казалось, ему хочется сделать это, но он знает, что не имеет на это права, что потом каждый день будет раскаиваться, если сейчас поддастся соблазну. И он ответил, стерев с лица даже след сожаления:

– Кто-то должен предупреждать несчастья, Берта, по-твоему, этого мало? Этим мы и занимаемся. Мы предупреждаем несчастья. Одно, второе, потом еще одно. Бесконечные несчастья.

Я была уверена, что имеется в виду что-то другое, но в тот вечер спорить не стала. Что ж, так значит так. Дождь снова прекратился. Теперь и я тоже почувствовала усталость, а он и вовсе был измотан выпавшими на его долю передрягами. В конце концов, он ведь приехал, он дома, будет спать рядом со мной, я буду видеть его тело в постели, видеть его лицо, его затылок, его бороду. Это казалось мне невероятным – и успокаивало. А завтра я подумаю, как быть. Я положила голову ему на плечо. Но он истолковал это по-своему.

V

В тот вечер я еще ничего точно не решила, но потом, разумеется, осталась с Томасом; надо испытать в жизни много потерь, прежде чем ты рискнешь отказаться от того, что имеешь, особенно если то, что ты имеешь, стало исполнением давней мечты, замешанной на упрямстве. Затем ты постепенно снижаешь планку, соглашаешься довольствоваться меньшим по сравнению с тем, чего хотела достичь или вроде бы достигла; на каждом этапе своей жизни мы идем на уступки, закрываем глаза на неудачи и отказываемся от чрезмерных претензий. “Ну и ладно, иначе и быть не могло, – утешаем мы себя, – ведь и остается тоже немало, даже вполне достаточно, к тому же можно сделать хорошую мину при плохой игре, поскольку куда хуже остаться вообще ни с чем, с пустыми руками”. Когда мы узнаем о супружеской измене (именно так, без особых фантазий, это обычно называют в разговоре), сначала нам трудно сдержать гнев, и хочется пинками выгнать изменника из дому, захлопнув за ним дверь. Есть люди очень гордые или, пожалуй, очень высокоморальные и очень правильные, которые никогда не пойдут на уступки. Но большинство после вспышки негодования начинают склоняться к мысли, что грех-то был вроде как простительный – легкомысленная выходка, пустая прихоть, желание показать себя, временное помутнение рассудка, и ничем серьезным законной жене это не грозит, коль скоро никто не посягает на ее место. Подобная реакция отражает не столько желание сохранить то, чего мы добились и что нам все еще принадлежит, то есть страх пустоты и банальную лень начинать все заново, сколько явную выгоду, скрытую в новой ситуации, так как муж-предатель отныне будет чувствовать себя твоим должником. Если ты сохранишь ваш союз и простишь этот грех, то всегда сможешь напомнить ему про свою душевную рану – пусть лишь взглядом, или резким жестом, или учащенным дыханием. Или молчанием, особенно если молчание вдруг повиснет якобы без видимой причины, и тогда он подумает: “Чего это она не отвечает, почему ничего не говорит, почему не поднимает глаз? Небось опять вспомнила ту историю”.

Нет, в моем случае все было иначе: возможные измены Томаса объяснялись бы служебной необходимостью, даже борьбой за спасение собственной жизни, и могли бы, пожалуй, восприниматься как поцелуи и постельные сцены, которые приходится разыгрывать актерам. Короче, были бы чистым притворством, ведь в тот момент, когда режиссер говорит: “Снято”, – эти актеры и актрисы расходятся и ведут себя так, словно между ними не было и намека на близость. Или близость была телесной, но не душевной, поскольку постель – одна из немногих сфер, где можно оставаться чужими друг другу. Томас, разумеется, исполнял свои роли без участия режиссера, операторов и съемочной группы, без каких бы то ни было свидетелей и не слышал команды закончить съемку. Наоборот, все должно было выглядеть искренним и естественным, особенно в глазах женщины, которая влюбилась в него до безумия – настолько, что рассказала лишнее, хотя не должна была вообще ничего рассказывать тому, кто мог погубить ее, то есть замаскированному врагу, лицедею, шпиону. Рассказала, чтобы показать свою осведомленность и полезность, чтобы похвастаться, чтобы отблагодарить, сообщив важную дату или важное имя. В любовных историях дело никогда не обходится без небольшого хвастовства – каждый старается набить себе цену. В любовных историях и вообще много значат разговоры, любовники говорят без умолку, словно это самый щедрый из всех вообразимых даров – утолить любопытство и поделиться информацией, иногда не слишком интересной. Но это дары напрасные, потому что большинство людей тотчас забывают, откуда получили нужные сведения, и не чувствуют ни благодарности, ни восхищения тем, кто эти сведения преподнес. Вскоре им и вовсе начинает казаться, будто они до всего докопались своими силами и не стоит вспоминать ни об источнике, ни о способе воздействия на него.