Берта Исла

Я понимала, что именно в этом и состоит его работа и что именно таким образом он предотвращал некие бедствия, но ведь тут все зависит и от угла зрения: то, что для одной стороны является бедствием, для другой – великое благо. Он защищал интересы Англии, сделав выбор в ее пользу, независимо от того, справедливы эти интересы или нет; он не считал себя вправе оценивать их, его делом было подчиняться приказам и слепо их выполнять. Но я не могла разделить якобы патриотические чувства Томаса – не могла, и все. К тому же в те годы большинство испанцев (естественно, не из числа франкистов) испытывали неодолимое отвращение к тайной полиции и бесконечное презрение к тайным агентам. Ведь у нас они всегда стояли только на одной стороне – на стороне диктатуры, служили в Политико-социальной бригаде (поэтому их называли “социалами”), выдавали себя за рабочих на заводах, за шахтеров на шахтах, за слесарей на судоверфях, за профсоюзных активистов в подпольных профсоюзах, за членов и лидеров подпольных партий, за политзаключенных в тюрьмах и за студентов в университетах. Мало того, своим фальшивым радикализмом они многих толкали на преступления, которые без их нажима, без их дерзких речей и показного экстремизма никогда бы не были совершены. Много людей попали в тюрьмы по вине этих провокаторов, они были не только доносчиками, но и подстрекателями и старались подвести “подрывные элементы” под более суровые приговоры: ведь совсем не одно и то же – распространять листовки или бросать камни в окна банков и магазинов, убегать от “серых” во время акций протеста или напасть на конного полицейского, железным брусом свалив его с лошади, стать членом партии или подложить бомбу в машину, а то и выстрелить в армейского полковника. “Социалы” были заинтересованы в том, чтобы мирные люди перестали быть мирными, а выступавшие в одиночку объединялись в организации и группы; они не только охотились за информацией и вынюхивали имена, они провоцировали тех, кто попадал под их влияние, заставляя нарушать границу дозволенного и совершать тяжкие преступления. А еще были такие, кто пытал и сбрасывал задержанных в лестничные пролеты или в окна, как поступили в мои университетские годы со студентом Энрике Руано, а также с другими, якобы при попытке к бегству, хотя бежать они никак не могли – в наручниках с заведенными за спину руками и под строгой охраной. Так вот, Политико-социальная бригада все еще не была ни окончательно распущена, ни расформирована, во всяком случае, никого из них не наказали, не отстранили от должности и уж тем более не предали суду, а скорее всего, им просто подыскивали должности и занятия менее заметные и соответствующие новым демократическим временам.

Я старалась убедить себя, что Англия – совсем другое дело: там никогда не было диктатуры, и тамошние секретные службы строго следуют букве закона и контролируются победившими на выборах политиками и честными независимыми судьями, там существуют разделение властей и свободная пресса, в то время как в Испании все это едва-едва начинает проклевываться. В Англии не могут совершаться преступления, сравнимые с преступлениями “социалов”, а если подобное случится, виновные не выйдут сухими из воды, как, например, пособники Франко, почти сорок лет служившие ему каждый на своем посту и в зависимости от этого поста совершавшие более или менее тяжкие преступления. Однако полной уверенности у меня не было. Я взяла несколько книг в библиотеке Британской школы на улице Альмагро и прочитала кое-что про Вторую мировую войну, про жестокие операции УСО, МИ-6 и УПВ (эти сокращения я уже хорошо усвоила), от которых мороз продирал по коже. Я старалась убедить себя, что во время войны все бывает иначе, на войне многое позволено – лишь бы победить врага, а главное – чтобы выжить и не быть уничтоженным, к тому же подобные эксцессы были делом прошлого, ответом на бесчеловечные условия именно той войны. Но я не забывала и о другом: если что-то попробовать, пусть и в силу крайних обстоятельств, – и неважно, кто пробует, страна или отдельное лицо, когда страна вроде как ничего не знает и даже предпочитает не знать, – что-то от этой пробы всегда остается, а к испытанным средствам прибегают с куда большей легкостью, чем можно себе вообразить. Если мы однажды нарушили правила и это сошло нам с рук, то мы уже смелее нарушим их снова, иногда и без особой нужды. Просто путь получается эффективней и короче, когда не нужно никому ничего объяснять или давать отчет. Так обычно говорят про убийц: сделав первый шаг, впервые вколов яд или нанеся удар ножом, человек вдруг понимает, что и с таким бременем на совести можно жить и что бремя с каждым днем становится все незаметнее и на самом деле тут нет ничего трудного, и убийца почти забывает о чужой погубленной жизни, особенно если убитый стоял у него поперек дороги или являл угрозу самим своим существованием, а без него легче дышится на земле и легче наладить свою собственную жизнь. После того, как это свершилось, после того, как человек переступил черту и обнаружил, что последствия оказались не слишком тягостными, его уже мало что остановит, он готов совершить и второе убийство, и третье, и даже четвертое. Наверное, подобные рассуждения стали общим местом, но в них есть немалая доля истины, как и у любого общего места.

Нет, полной уверенности у меня не было, и в одной из тех книг, которые я полистала или бегло прочитала благодаря своему вполне сносному английскому, кажется, в автобиографии Сефтона Делмера под названием “Зловещая тропа” – того самого Делмера, который был мозговым центром УПВ, то есть Управления политической войны, секретного отдела, созданного для ведения грязной войны, так называемой черной пропаганды в годы борьбы против нацистской Германии, – я нашла куски, которые эхом повторяли слова Томаса про то, что было, хотя этого и не было, что происходило, хотя и не происходило, про небытие бывшего и про сгинувшие без следа поступки – о чем все мы мечтаем. (Вернее, наоборот, слова Томаса были эхом слов Делмера.) К немцам, которые присоединялись к его команде (это были бывшие интербригадовцы, эмигранты, беженцы, иногда готовые к сотрудничеству военнопленные или дезертиры), как только они прибывали в главный офис УПВ, расположенный в Уоберне, Делмер обращался примерно с такой речью: “Мы ведем против Гитлера своего рода тотальную мозговую войну. Все средства хороши, если они могут приблизить конец войны и полный разгром рейха. Если вы испытываете хотя бы малейшие колебания и не уверены, что готовы исполнить то, что здесь могут от вас потребовать, если совесть не позволяет вам идти против ваших соотечественников, вы должны заявить об этом прямо сейчас. Я вас пойму. Но в таком случае вы нам не подойдете, и вам, разумеется, подыщут другие задания. Однако если вы захотите последовать за мной, я должен вас предупредить: в этом отделе мы готовы делать любые грязные дела, какие только придут нам в голову. Нет таких методов, которые бы мы заранее осудили. Чем грязнее, тем лучше. Обман, подслушка, хищения, предательства, фальсификация, клевета, внесение раздора, лжесвидетельства, сфабрикованные обвинения, искажение фактов. Все что угодно. Даже настоящее убийство. Имейте это в виду”. Я отлично запомнила это английское выражение: sheer murder.

Как нарочно, в те же годы в прессе появилась статья, посвященная Уотергейту и получившая довольно много откликов в англосаксонском мире, которым я, по известным причинам, все больше интересовалась. Ее автор Ричард Кроссман, бывший министром в правительстве Гарольда Вильсона в шестидесятые годы, а в свое время игравший важную роль в УПВ, такую же, как Делмер, или почти такую же, признавал, что в Англии между 1941-м, когда возник этот беспощадный и не знавший запретов отдел, и концом войны существовало “внутреннее правительство” со своим сводом законов, совершенно отличным от тех, которым руководствовалось публичное и видимое правительство; и добавлял, что обойтись без такого в тотальной войне было просто нельзя. Кроссман занимал тогда столь высокий пост, что трудно было опровергнуть его свидетельство без весомых аргументов, а, по его словам, “черная пропаганда”, как и “стратегические” бомбардировки немецких городов и населенных пунктов – Дрездена, Гамбурга, Кельна, Мангейма и прочих, была “нигилистической по своим целям и исключительно разрушительной по своим результатам”. А еще я прочитала – может, в той же “Зловещей тропе” или в ее продолжении “Черный бумеранг”, а может, и в какой-то из его следующих книг, – что официально отдел Сефтона Делмера не существовал и что непреложным правилом для всех сотрудников Делмера было отрицание его существования – даже перед людьми из столь же закрытых организаций, с которыми этот отдел сотрудничал на практике (но не в теории, разумеется, потому что она нигде не была зафиксирована), таких как УСО, основными задачами которой было ведение разведки и агентурно-диверсионных мероприятий, и МИ-6, занимавшейся шпионажем. Ни название этого отдела, ни его аббревиатура еще долгое время не были никому известны.

Многие люди, работавшие на УПВ, понятия не имели, что они работают на УПВ, и считали, что служат в УПР, Управлении политической разведки в Форин-офисе, которое поначалу было его маленьким и незасекреченным отделом. Те, кто занимался “белой пропагандой” (скажем, Радио ВВС, вещавшее на Германию и оккупированную Европу), не подозревали, как правило, что существует еще и “черная пропаганда” и что ей занимаются их же товарищи, но из других подразделений и в глубокой тайне. Огромным преимуществом отдела, позволявшим наносить врагу колоссальный вред, было то, что категорически опровергались его британские корни, а также решительно отрицалась его ответственность за варварские акции, если что-то становилось о них известно. Это развязывало отделу руки, то есть позволяло действовать без помех и лгать без зазрения совести.

УПВ был настолько аномальным явлением, даже пока функционировало (вне всяких сомнений, оно сыграло важнейшую роль в деле победы), что его ликвидировали сразу же после подписания Акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и ее вооруженных сил 7 мая 1945 года, а уволенные сотрудники получили примерно такие инструкции: “Многие годы мы воздерживались от разговоров о нашей работе с любым посторонним нашему отделу человеком, включая сюда мужей, жен, родителей и детей. Мы хотим, чтобы вы и впредь продолжали вести себя точно так же, чтобы так оно и оставалось. Ни при каких обстоятельствах вы не должны хвастаться выполненными здесь заданиями. Если мы начнем кичиться нашими изобретательностью и находчивостью, потому что они принесли отличные результаты и помогли переиграть самые извращенные и порочные умы противника, никто не знает, к чему это может привести. Так что – рот на замок!”

Читая обо всем этом даже отрывочно, трудно понять, почему так быстро распустили отдел – из осторожности, или из чувства стыда, или чтобы будущие враги не получили лишней информации, или чтобы скрыть то, что отдел вынужден был делать, а может и не всегда вынужден. Вероятно, задача “переиграть самые извращенные и порочные умы” предполагала привлечение к работе еще более порочных умов. Как бы то ни было, все связанное с УПВ было и осталось тайной за семью печатями. Иначе говоря, оно не существовало, пока существовало, а когда прекратило свое существование, его словно никогда и не было. Пока кто-то – уже много позже – все-таки не заговорил. И пока кто-то – со злым умыслом или без оного – не смог удержаться и не похвастался.

А вот Томас соблазну похвастаться не поддавался. То есть он выполнял приказ, но никому не открывал ни истинную цель своих поездок, ни пункты назначения, ни суть заданий, ни имена людей, с которыми ему приходилось сближаться – возможно, чтобы погубить их. Полагаю, он никому этого не рассказывал, поскольку не доверял даже мне, хотя я, судя по всему, была единственной, кто знал о роде его занятий, по крайней мере единственной в Мадриде; я была единственной, кого он поставил в известность о своей двойной жизни, когда его вынудили к тому обстоятельства и надо было избежать ненужных подозрений и прочих неприятностей – ведь я могла начать шпионить за ним или рыться в его вещах. И мы договорились: я не стану задавать вопросов о той части его жизни, которая проходила вдали от меня, от моих глаз и ушей и которая меня вроде как не касалась; но случались минуты, когда меня распирало от любопытства, я не могла удержаться от вопросов и задавала их то в лоб, то прибегая к разного рода уловкам. (Неуемное любопытство – наше проклятье и главный источник многих бед, даже если мы что-то уже знаем или о чем-то догадываемся, нам этого мало.) Томас сразу же останавливал меня – коротко и вполне предсказуемым образом: “Надо только сказать спасибо, что мне не позволено тебе отвечать. Что существует Official Secrets Act [27] и я подчиняюсь ему” (таким образом он давал понять, что выполненная им работа – дело темное и ею не приходится особенно гордиться), или просто говорил: “Не задавай лишних вопросов. Не забывай про наш уговор”. Или пугал меня, а это самый простой и надежный способ отвязаться как от конкретного человека, так и от толпы: “Если я расскажу тебе что-то, это может навлечь опасность и на тебя, и на детей. А мы ведь ничего такого не хотим, согласись. Нам не нужны новые Кинделаны. Или кто-нибудь похуже, кто уронит зажигалку, а не спрячет ее в карман. Мигель-то свою в конце концов все-таки спрятал… И сейчас наши дети целы и невредимы”.

27

Закон о государственной тайне (англ.).

Но существуют и косвенные способы выставить себя в наилучшем свете, даже если есть веские причины этого избегать. Томас держался твердо, лишнего себе не позволял, но порой ему явно хотелось порисоваться, хотя бы немного поважничать или вызвать у меня каплю сочувствия и заслужить благодарность, ведь, в конце-то концов, это он в основном приносил в дом деньги, много денег, ему платили с каждым разом все больше – это я понимала, и мы жили вполне безбедно. Возвратившись после особенно опасной и успешно проведенной операции, потребовавшей максимального умственного напряжения, он вдруг позволял себе скупые комментарии: “Ты даже представить себе не можешь, как мне на сей раз досталось”. Или: “Я измотан до последнего предела. Мне нужно проспать трое суток, чтобы выкинуть из головы то, что я видел”. Или: “Ты никогда не сможешь понять, как трудно разделаться с теми, с кем надо разделаться, даже если это жизненно важно для нас, а они того заслуживают. А они того более чем заслуживали, эти мерзавцы”. И я всегда попадала в ловушку и сыпала вопросами: “Почему тебе досталось? Что ты видел? С кем тебе пришлось разделаться? Какие еще мерзавцы? Если ты ничего мне не расскажешь, я не смогу тебя утешить. И понять тебя не смогу”.

Но Томас тотчас прятался в свою скорлупу и позволял себе разве что пространные рассуждения об особенностях их работы – и не более того, хотя жена была, пожалуй, единственным существом на земле, с которым он мог быть откровенным, если не считать коллег, но ведь они никогда не станут восхищаться им и слушать с открытым ртом. “Нет, Берта, прости мою слабость. Нет, лучше тебе ничего не знать о той моей жизни. Часто она не слишком приятна, состоит из довольно печальных эпизодов, которые скверно заканчиваются как для одних, так и для других”, – говорил он, а потом еще немного вслух размышлял на ту же тему. Короче, Томас был человеком дисциплинированным и никогда лишнего не болтал, хотя было заметно, что сдерживаться ему трудно и каждый раз надо напоминать себе о данной клятве (грустно, когда нельзя рассказать или хотя бы упомянуть об испытанном, о пережитой опасности и придуманных тобой уловках, о данных тебе поручениях и принятых по ходу дела решениях, а я догадывалась, что его работа была щедра на такие подарки). Он не мог пожаловаться на отсутствие интереса с моей стороны. Наоборот, я то и дело дергала мужа за язык, пересказывая прочитанное, например о подвигах его давних предшественников. Говорила о деятельности УПВ во время Второй мировой, о дерзких вылазках МИ-6 и УСО, САС [28] , ОВР [29] и маленького УПР. Как я уже говорила, все эти аббревиатуры стали мне привычными. (Я даже пересказывала ему вполне современные романы Флеминга и Ле Карре.) В моем интересе к прошлому не было ничего плохого, тем более к самому трагическому периоду нашей истории, и нужные сведения содержались в книгах, доступных каждому. Конечно, мое любопытство к таким вещам проснулось после очень скупых признаний Томаса: раз уж я мало что знала про его дела, то по крайней мере старалась составить о них представление, знакомясь с работой тех, кто отличился на этом же поприще за три-четыре десятилетия до нас. Вместе с тем у меня было оправдание, позволявшее притворяться, будто сфера моих новых интересов лично к Томасу не имеет прямого отношения: за долгие годы терпеливых ожиданий я сумела получить докторскую степень по специальности, выбранной на трех последних курсах университета, которая к тому же оказалась напрямую связанной с моей личной жизнью, то есть с нашими семейными обстоятельствами. Кроме того, у меня теперь было внештатное место преподавателя на отделении английской филологии Университета Комплутенсе – я стала для них палочкой-выручалочкой: могла вести занятия то по английской литературе, то по английской фонетике, то по истории Англии – в зависимости от потребностей кафедры, если надо было заменить штатных сотрудников, которые болели или просто под разными предлогами отлынивали от работы, продолжая худшие традиции франкистских времен, славившихся наплевательским отношением к профессиональным обязанностям. Мне удавалось совмещать научные занятия и преподавание с заботой о детях, как и многим женщинам моего поколения, то есть нового поколения. По правде сказать, благодаря высокому жалованью Томаса (теоретически он получал его в Форин-офисе, и выплачивалось оно в фунтах), я могла позволить себе нанимать помощниц, что было недоступно большинству наших соотечественниц. Мой английский, разумеется, стал заметно лучше, но не шел ни в какое сравнение с возможностями билингва Томаса. Мне приходилось постоянно углублять свои знания, а долгая история Англии требовала серьезной работы.

28

САС — особая воздушная служба (Special Air Service, SAS) – специальное подразделение вооруженных сил Великобритании, занимается разведкой, участвует в контртеррористических операциях и прямых вооруженных столкновениях, а также в освобождении заложников.

29

ОВР — Отдел военно-морской разведки (Naval Intelligence Division, NID).

– Почему тебя так заинтересовала именно Вторая мировая война? – спросил однажды Томас весьма недоверчиво, после того как я изрекла что-то, связанное с Вивьеном, Мингисом, Каугиллом, Кроссманом и тем же Делмером, демонстрируя, что вполне в курсе дела и даже знаю, что Мингис произносится именно так, во всяком случае тот Мингис [30] , который был начальником секретных служб. – Ты ведь должна рассказывать своим студентам не только про это, но и про Альфреда Великого, Вильгельма Завоевателя, Войну Алой и Белой розы или про Кромвеля. А за один курс на все это просто не хватит времени.

30

Стюарт Грэм Мингис, генеральный директор МИ-6 в 1939–1952 гг., часто фигурирует в российских изданиях как Мензис.