Берта Исла

– А теперь скажи мне твое мнение. Один из солдат в той сцене – Балтес, если я правильно помню, или нет, это был Уильямс – ввязывается в спор с королем, который завернулся в плащ, чтобы его не узнали, во всяком случае, лица его почти не видно, к тому же еще не начало светать. Уильямс говорит что-то дерзкое про своего монарха, а король защищает его (то есть себя самого, но говорит вроде как от лица другого человека), оба горячатся и дают обещание докончить спор после боя, если только останутся в живых. Они обмениваются перчатками, чтобы потом узнать друг друга по ним: у одного перчатка будет на шлеме, у другого – на шапке, пока они снова не встретятся, если, конечно, встретятся. Что и случается несколько сцен спустя. Генрих Пятый, естественно, остался в живых и видит проходящего мимо Уильямса, пока слушает отчет о погибших французах и потерях в английском войске. Король, как ему и положено, стоит в окружении свиты и обращается к солдату, заметив свою перчатку у того на шапке. Он интересуется, почему тот носит ее таким образом, и Уильямс рассказывает о случившейся накануне ссоре с незнакомым англичанином или валлийцем. “А если тот окажется знатным дворянином?” – ехидно спрашивает король. На что Уильямс отвечает с одобрения присутствующего рядом капитана, что, как бы высоко ни стоял тот, с кем они отложили свой поединок, он, Уильямс, должен выполнить клятву и дать обещанную пощечину, коль скоро уцелел в бою и не был ранен. Затем там начинаются всякие рассуждения, не имеющие отношения к делу, но наконец король показывает солдату пару к той перчатке, которую Уильямс носит на шапке, получив у костра от незнакомца. Генрих начинает упрекать солдата за дерзость, за то, что он нагрубил своему королю: “Дай мне свою перчатку, солдат. Смотри, вот пара к ней. Я тот, с кем ты обещал подраться. Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. На сей раз он использует множественное число, чтобы напугать солдата, на что я обратила внимание, когда читала пьесу в последний раз, готовясь к занятиям: “Ты нам порядком нагрубил, молодчик”. А капитан, стоявший рядом, быстро меняет свою позицию и советует Генриху наказать Уильямса: “С разрешения вашего величества, за это должна ответить его шея, если только существуют в мире военные законы”.

– Знаешь, я ничего такого не помню. Ту знаменитую сцену помню, а эту нет, совершенно не помню, – сказал Томас на сей раз по-испански и своим обычным, то есть настоящим, голосом, словно вдруг снова стал самим собой, возможно заинтересовавшись моим пересказом. – И что сделал король? Велел его казнить? Это было бы совсем несправедливо, это было бы злоупотреблением властью. Солдат ведь не знал, с кем на самом деле разговаривал той ночью, он принял его за простого воина, за ровню, с кем можно как поспорить, так и подраться.

– Именно так и отвечает ему Уильямс: “Ваше величество были тогда не в истинном своем виде; я принял вас за простого солдата. Темная ночь, ваша одежда и простое обхождение обманули меня; и потому все, что ваше величество потерпели от меня в таком виде, я прошу вас отнести на свой собственный счет, а не на мой. Ведь если бы вы и впрямь были тем, за кого я вас принял, на мне не было бы никакой вины. И потому прошу ваше величество простить меня”. Я, конечно, цитирую по памяти, – добавила я, – но смысл его аргументов был именно такой.

– А по-моему, этот Уильямс и не должен был молить о прощении, – сказал Томас с излишней горячностью (какую обычно проявляют самые неискушенные читатели и зрители, то есть дети и подростки). – Ясно ведь, что он не хотел его оскорбить. Если король выдает себя за кого-то другого, он перестает быть королем, пока разыгрывает этот фарс. И не имеет значения, что ему тогда сказали, даже если слова были обидными, непочтительными, даже если они призывали к мятежу; их вроде как и не было, на них нельзя обращать внимания, их надо просто стереть из памяти. Ну и как поступил Генрих? Казнил солдата или простил?

Томасу не терпелось узнать, как развязался этот узел, воспользовался ли Генрих тем, что услышал обманным путем, поняв, что солдат его презирает (с чего и начался их спор, их ссора и обещание решить дело поединком), или он снял с Уильямса всякую вину, какого бы мнения тот ни придерживался и с кем бы ни вступил в спор, не ведая, перед кем открывает душу. Я быстро посмотрела на мужа – то ли растерянно, то ли с нежностью и жалостью, а скорее с невольной иронией. Он продолжал неуклюже укачивать Элису, хотя она уже крепко спала и дышала ровно и спокойно. Я хотела было забрать у него дочку и отнести в кроватку, но решила не спешить.

– По-моему, ты совершенно прав, как прав и Уильямс, и это для всех очевидно. Скажем так: накануне сражения король внедрился в ряды своих солдат, в ряды тех, кто верно ему служит и готов умереть за него или за свою родину, что в ту эпоху было одно и то же и для армии – равнозначно. Если даже сегодня, вопреки серьезнейшим переменам, случившимся в мире, многие политики в своей непомерной гордыне склонны верить, будто они – это и есть страна, и многим из них удается убедить в этом толпы сограждан, то вообрази, как обстояло дело в тысяча четыреста пятнадцатом году. Солдаты задумывались о смысле войны, о том, правое дело защищают или нет, но у них и в мыслях не было спастись бегством или нарушить приказы командиров. Однако именно потому, что король действовал по-шпионски, он и не имел права потом воспользоваться услышанным, тем, что было ему сказано от чистого сердца и без опаски. Если он накажет солдата, то обманет доверие одного из своих подданных, который не подозревал, что может поплатиться головой за откровенные речи перед человеком, державшим себя по-свойски. А теперь солдат оказался в неравном с ним положении – без малейшего шанса оправдаться. Так мы оцениваем эту ситуацию сейчас, правда? Но ведь так же наверняка видели ее и во времена Шекспира, два века спустя после знаменитого сражения. Поведение Генриха кажется нам неправильным, нечестным. Король был всемогущим, его воля не оспаривалась, и поэтому, наверное, легко меняющий свое мнение капитан советует ему без раздумий казнить солдата, лишить жизни, которой не лишил его враг в только что оконченном бою – и оконченном с победой. Капитан считает: какая разница, как узнал король про дерзкие речи Уильямса, какая разница, кому обещал солдат дать пощечину, ведь на самом деле он угрожал королю, а король остается королем, даже если прикинется нищим, как это бывает в сказках. Так рассуждает капитан, во всяком случае, так ему велят рассуждать его убеждения и вера. Зовут капитана Флюэллен…

Я замолчала, поняв, что Томас насторожился, услышав слова, с которыми мне, пожалуй, не следовало торопиться. Слова “внедриться” и “шпион” он явно принял на свой счет и наверняка теперь догадается, к чему я клоню и зачем вспомнила шекспировскую сцену. Он ведь только что сам заявил: за солдатом нет никакой вины, и король поступил бы несправедливо, наказав его; последствия сказанного и сделанного, даже тяжесть этих последствий, зависят еще и от чистоты примененных для расследования методов, от того, честные они были или нет.

Томас ничего не ответил, во всяком случае, ответил не сразу, но его явно волновало, как решился их спор:

– Не заставляй меня идти и отыскивать шекспировский текст, Берта. Какой это акт и какая сцена? Не тяни, скажи, как поступил король. Я ведь сказал, что совершенно не помню, что там было потом, будто никогда и не читал пьесы. Думаю, король все-таки велел повесить солдата. Или нет, отпустил подобру-поздорову, коль скоро бой они выиграли. Вряд ли стоит проявлять строгость по отношению к тем, кто за тебя сражался и добился нежданной победы, которой суждено войти в анналы истории.

Я решила еще немного потянуть время, чтобы Томас расслабился и снова потерял бдительность. Я подошла и забрала у него девочку:

– Дай-ка ее мне, ей будет удобнее в кроватке.

Проверила, не проснулся ли тем временем Гильермо, убедилась, что Элису не разбудило новое перемещение, вернулась в гостиную, села, сделала глоток из своего стакана и наконец развеяла сомнения мужа:

– Нет, Генрих не послушался капитана Флюэллена. Он велел графу Эксетеру, своему дяде, наполнить кронами перчатку, которую сохранил Уильямс. “Бери ее, солдат, – говорит король, – как знак отличия, носи на шапке, пока я не потребую ее обратно”. Это звучит немного странно, но я понимаю его фразу именно так. Твой английский несравненно лучше моего, может, и ты блеснешь своими знаниями, если потрудишься заглянуть в книгу.

Я была уверена, что пробудила его любопытство и что он непременно туда заглянет, оставшись один.

– Ну а как на это отреагировал капитан? Ведь Генрих при свидетелях подорвал его авторитет.

– Он как флюгер снова поменял свое мнение. Похвалил солдата за храбрость и добавил из своего кармана двенадцать пенсов, свысока пожелав тому служить Господу и в будущем держаться подальше от всяких ссор и раздоров, и тогда в жизни у него все сложится отлично. Но Уильямс отказывается: “Не надобно мне ваших денег”.

– Выходит, этот солдат, Уильямс, оказался гордецом, как и следовало ожидать.

– Да, но Шекспир с присущим ему мастерством не оставляет за ним здесь последнего слова. Что было бы банально. Капитан настаивает, уверяет, что действует от чистого сердца, и тем не менее не может удержаться от оскорбления: “Бери, не стесняйся. Твои башмаки никуда не годятся”. То есть смотрит на его обувь и с презрением говорит о ней. Ну, ты сам понимаешь. О дальнейшем ничего не сказано, но легко предположить, что Уильямс в конце концов берет монетку – милостыню от того, кто всего минуту назад хотел отправить его на казнь. Небось башмаки Уильямса и вправду имели жалкий вид.